Александр Тихорецкий - Из жизни лис

Одно только напрягает – необходимость и неожиданность переходов, раз за разом реальность требует к себе. Назойливым звоном будильника, окликом подруги, металлическим голосом преподавателя, – и приходится возвращаться, приходится врать, подстраиваться, притворяться. Прятать темперамент, чувственность, романтичность, камуфлировать душевный диссонанс растерянностью, робостью, стеснительностью, – все эти пертурбации только добавили внутренней убежденности, стимулировали меланхолию и мечтательность. И скрытность, разумеется – любимым временем суток стал вечер, любимым местом – тахта, – можно без опасений сбросить маску, быть самой собой. Читать книжки, слушать музыку, мечтать. А лучше всего мечтается осенью, в такие вот лунные тихие вечера. Когда еще совсем тепло и сухо, и можно не закрывать окно на ночь. Вдыхать ароматы осенних цветов, ловить в сумеречной призрачной свежести едва различимые нотки увядания, дыхание близкой зимы. Угадывать все резче и жестче проступающие контуры, очертания остова, на котором еще совсем недавно цвело, пело, танцевало лето; становилось горько и нежно, грустно и тревожно. Она надевала наушники, включала старенькую песенку, которую так любила напевать мама: «Снова птицы в стаи собираются, ждет их за моря дорога дальняя…», – и мечты уже были совсем не те радужные, в которых, усыпанная бриллиантами, она царила среди лощеных интеллектуалов во фраках. В такие минуты представлялось что-нибудь трогательное, умилительное, душещипательное, галерея амурных пасторалей – чья-либо встреча, примирение, воссоединение. Чья-либо! – конечно, мамы с папой! Ну да! да! – романтик, фантазер! утопия! Но даже если не верить в чудеса – ведь не бывает же так, чтобы всегда было плохо и плохо! черная полоса рано или поздно, всегда сменяется белой! Должна сменяться, во всяком случае! А она верит! верит! И это – ее мечты, ее мир, она здесь хозяйка! у нее здесь всегда – белая полоса!..

И вот уже они идут все втроем (Оля уже взрослая и у нее муж есть!) по парку, и солнце щурится сквозь листву, и птицы поют, и сердце поет, и папа и мама молодые, красивые, влюбленные. И она рядом с ними, тоже красивая, счастливая, любимая, нарядная – все мальчишки так и заглядываются. Да что мальчишки! Вот предположим – в ее царстве все возможно! – в их город вдруг – ну да, так вот вдруг, ни с того ни с сего! – приезжает какой-нибудь известный Голливудский актер! Юный, но уже звезда – фильмы во всех кинотеатрах, фото во всех журналах-постерах. Приезжает, встречает ее и влюбляется без памяти, и они уезжают с ним в его Америку, прямо в Лос-Анджелес, и там женятся. И она тоже снимается в фильмах, и тоже становится звездой, и ее фото тоже – на всех экранах, на всех обложках… А? Чем не поворот? Ведь бывают же у судьбы такие вот зигзаги: из голодранцев – в князья, из прачек – в императрицы. Ведь так хочется, чтобы жизнь была яркой, необыкновенной, так хочется любви, счастья, приключений! А если так не получается – лучше уж умереть молодой, во цвете лет, – и вот уже послушное воображение немедленно рисует траурное, похороны: она в гробу, юная, прекрасная, в подвенечном платье, и у гроба, над ней убивается синеглазый красавец. Рыдает, как младенец, осыпает поцелуями ее безжизненное лицо. И вокруг – полно народу: мама, папа, Оля, Тонька, Сашка Трофимов, и все, все, даже Сашка, тоже плачут, рыдают, просто-таки заливаются слезами. Потому, что любили ее. И любят до сих пор. И только сейчас поняли это, поняли, но – как и всегда – слишком поздно; только и остается – убиваться, терзаться, горевать. И, конечно же, плакать. И Аня тоже всхлипывает, сворачивается калачиком (ну, вылитый Лисенок) под своим пледом и тихонько засыпает, будто проваливаясь в невесомость, отчаливая от берега в густую туманную даль…

Но сегодня все – по-другому, сегодня все скользит и кружится, и летит, и плывет в радужном круговороте, будто наркозом, блаженным наваждением притупляя боль от ожогов, укусов, уколов реальности. И вот уже позади церемония ужина, вечернее ритуальное чаепитие, Олины сквозь беспокойство (мужа Павла до сих пор нет, на звонки не отвечает) и от этого еще более ехидные шпильки: на тебе лица нет! не ешь ничего – не заболела часом? а, может, влюбилась? И все валится из рук, и все невпопад и все некстати, – пробормотать что-то уклончиво-нейтральное, улыбнуться как можно более невиннее, наскоро умыться, почистить зубы – чье-то лицо в зеркале, какая-то незнакомая девчонка, копна рыжеватых (рыжеватых, все-таки!) волос, шальные в пол-лица глазищи, матовая прозрачная бледность – и скорее! скорее к себе! К себе! в спасительный купол ночника! в прохладную свежесть простынь, уютную колкость пледа! Остаться одной, наедине с мыслями, чувствами, воспоминаниями, впечатлениями. Листать, перелистывать, смакуя минута за минутой, эпизод за эпизодом, будто в невидимую воронку убегающими, ускользающими свежевыжатым экстрактом памяти…

И отставлены, задвинуты на антресоли чопорная красавица и ее блестящие кавалеры, и пропущен очередной ролик об обаяшке Алисе, и бьется, пульсирует налитым бутоном то самое, главное, сокровенное, скрываемое от всех и даже от себя. Да, да, вот так, вот оно, вот они с Тонькой, парк. Последнее солнце, прощальное тепло, лебеди в пруду, ажурные тени на тротуаре, – все хорошо, все здорово, но почему так щемит в груди, почему так рвется сердце? «Все, что это лето обещало мне, обещало мне, да не исполнило…». Что это? слезы? Влюбилась? Все-таки влюбилась! Господи! Да! да! она и Тонька, и нет, нет, не существует никакого абсолютно выхода! Такого, чтобы и овцы, и волки, и всем сестрам; «третий должен уйти»? Или третья? О, Господи! ну, почему всегда за все надо платить! почему всегда надо выбирать! Между совестью и любовью, из двух зол, – разве она виновата в чем-то? разве от нее что-то зависит? И что теперь делать? А еще – вольный и дикий зверь, отважный гордый лисенок – как там она еще себя позиционировала? – все, все теперь побоку, попусту, все насмарку, – пришел дрессировщик и приручил. И подчинил. И – последний шаг, последняя черта, – она никогда не заходила, не переступала, никогда… Она не знает, что там, что дальше… Ведь она никогда, никогда… А, может, все-таки? Нет! Нет! Поздно! Тянет, тянет к нему, тянет как магнитом, и его к ней – тоже, – она видела! видела! она уверена! знает! И руку задержал, и все время рядом, и все время смотрел; один только последний взгляд чего стоит, она до сих пор его чувствует. Или все только кажется? Да? кажется?.. Или нет?..

Тихо пискнули половицы, скрипнула дверь маминой комнаты, сквозь полуприкрытые веки – мама, – тенью, на цыпочках (не разбудить Аню), проплыла привидением, скользнула в Олину спальню; сознание встрепенулось, встряхнулось – что там? что происходит? Аня затаила дыхание, вслушалась. В сквозной клочковатой тишине – шепот мамы, Олины приглушенные односложные ответы – тихо, невнятно, слов не разобрать. Потом – плач, Олин, тоже тихий, невнятный, бессильный, безнадежный; мечта повисла, распятая на рогатках реальности. Неловкая, беспомощная, скомпрометированная и дискредитированная, беззащитная в кинжальном свете безжалостных прозекторских ламп – любовь! морковь! – вот они, ее прелести-изнанка, оборотная сторона медали! Будто конфеты, – сначала сладко, а потом – кариес! И все неизбежно и предопределено, изучено и описано многократно, так отчего, отчего так получается? «…любви все время мы ждем как чуда…»? Ведь все-все-все – ведь все всё понимают! Понимают и все равно попадаются в одну и ту же ловушку, на одни и те же грабли! Ну да, да, надежда – я особенная, пронесет-минует, опять же – любовь зла (ну да, ну да, кто бы говорил!), но почему так? почему? Зная все наперед, находясь в трезвом уме и твердой памяти… Или не трезвой? не твердой? – вспомнить хотя бы саму себя, вернее – не вспомнить, – будто в бреду все, во сне, даже бабочка, летящая на огонь, в этом сравнении выглядит разумнее, рациональнее. Хотя… Наверно, это какой-то особый случай, супер заразный вирус безумия, передающийся воздушно-капельно; добро пожаловать, всем новоприбывшим и новопосвященным, добро пожаловать, Анечка… И уже – никакой маски, никакого притворства – счастье и боль делают их невозможными. Счастье и боль, боль и счастье; а вот это? – то, что она испытывает сейчас? – это счастье или боль? Боль или счастье?..