Александр Тихорецкий - Из жизни лис

– Не знаю, наверно… – он остановился, огляделся – аллея обрывалась крутым склоном, простором, далью. – Так. Кажется, мы пришли, лучшего места не найти.

Тонька подбоченилась, отставила ногу.

– И что? что нам теперь делать? Как прикажешь развлекать тебя?

Стефан доставал из сумки (ну точно – волшебная!) складной мольберт, этюдник, кисточки, краски, отрешенно взглянул на нее.

– Расскажите о себе. Я буду работать и слушать… – он был поглощен приготовлениями, был уже не здесь, не с ними. – Расскажите, как провели день. Что видели, слышали, что запомнилось. О том, как у вас похитили деньги…

Аня хотела что-то сказать, но кто-то вдруг нажал кнопку и все остановилось, замерло, остались только глотки осязания, прямоугольник холста, – словно во сне, сквозь туманистую медленную пелену, она видела, как под рукой Стефана астеничная безжизненность сгущается, наполняется воздухом, объемом, светом, пространством. Как появляются очертания реки, как она оживает тоненькими серебристыми излучинами. Как проступают, прорисовываются берега, – один, схваченный кружевной вязью парапета, и второй, далекий, с узенькой ленточкой пляжа; деревянные настилы сходен, скамейки, раздевалки, шляпки купальных грибков. Как намечаются, вырастают из воды конструкции моста, опоры, ферма, пролет, прямо на глазах наливаются мощью, силой, – еще несколько мазков – и вот уже мост раскинулся, соединил берега, вот появились на нем, на пляже, на набережной люди, – они ходят, загорают, купаются, смеются, разговаривают. Связанные одним днем, одной датой, нанизанные на нее, словно на ось… Запечатленные и запечатанные ею, словно фотографии – в целлулоидные файлы альбомов…

Солнце сверкнуло ослепительным зайчиком, и Ане вдруг представились эти альбомы, много альбомов, соединенных разноцветными нитями, беспорядочно свисающими вдоль одной, самой большой, самой толстой, уходящей куда-то далеко и ввысь. И от этого нагромождения голова закружилась, ушла земля из-под ног, но голос Стефана тут же подхватил, вернул в действительность.

– Ну, вот и все, – он рассматривал этюд. – Что скажете, девушки?

Аня облизнула пересохшие губы, очень хотелось пить. Все плыло перед глазами; и Стефан, и аллея, и набережная с рекой – все казалось удивительно бледным, бесцветным, будто выжатым досуха. Зато картина жила, затягивала, будто омут; казалось, стоит только задержать взгляд и можно провалиться, исчезнуть, раствориться. Морок какой-то, наваждение…

Она встряхнула головой, увидела рядом Тоньку, сжавшую коленки, зажмурившую глаза…

– Эй, – позвала ее Аня, – Тоня…

Она хотела позвать громко, бодро, но голос ломался сухим стебельком, слабенький, бессильный, как и все вокруг.

Тонька раскрыла глаза, полные сонной мути.

– А мы где? Почему здесь? А сколько времени? – она потянулась, зевнула.

Стефан вскинул руку, посмотрел на часы.

– Уже пять часов вечера.

– Как?! – подружки вскочили, как ужаленные. – Как пять часов?

– Так, пять часов. – Стефан будто и не замечал их смятения. – Вы уснули, а я не стал вас будить. Мы с вами хорошо поработали, – добавил он; в голосе – гордость, удовлетворение, – уложились до захода солнца.

Аня посмотрела на Тоньку, прочитала в ее глазах собственные мысли. Хорошо поработали? – да они спалились! По-детски, по-глупому! – угораздило же так попасть! Занятия давным-давно закончились, ни та, ни другая дома не появлялись, сами не звонили, телефоны отключены; «а где вы были все это время?». И все, можно даже ничего не отвечать! Мама вообще могла разволноваться, в школу позвонить, да уже, наверно, и позвонила!

Тонька схватилась за телефон.

– Ну, конечно, сто звонков пропущенных! – она в сердцах ударила кулачком по коленке. – Вот что теперь делать?!

– Ничего не надо делать, – вдруг ответил Стефан, – все в порядке. Мама просто волнуется за тебя. И так у нее будет повод позвонить твоему отцу.

У Тоньки в глазах – растерянность, отчаяние, она бросила Ане гневный взгляд: «Ты? Как ты могла?» – та в ответ округлила глаза: «Что за бред! Когда?».

Стефан вмешался (мысли подслушивает, что ли?), остановил визуальную дуэль.

– Аня здесь ни при чем, Тоня. Ты сама все рассказала.

– Как это? Когда? – Тонька недоверчиво посмотрела на него.

Стефан вытирал руки носовым платком, сейчас он не был ни застенчивым, ни стеснительным.

– Когда я рисовал, еще до того, как уснула. Я же попросил рассказать о себе, вот вы и рассказали.

Вы?!

– И я тоже? – Аня будто окунулась в ледяную воду; сердце ухнуло в бездну – что? что она успела наговорить? Ведь, если Тонька рассказала про себя такое, тогда о чем могла наболтать она сама?

Стефан не выдержал пытки отчаянием.

– Аня, Тоня! Все, что я услышал, останется между нами, клянусь вам! Хотя я все и записал…

Не сговариваясь, подружки переглянулись; Тонька хмуро спросила:

– И куда же? куда ты все это записал?

Стефан показал этюд.

– Вот сюда, – его улыбка была яркой, ослепительной – восклицательный знак в конце предложения.

За всю дорогу они перекинулись лишь парой фраз. Молча стояли на остановке, так же молча тряслись в автобусе, душном и полном тяжелых после работы мужских и женских тел. Не говорили ничего и потом, шагая рядом, угадывая краешками взглядов друг дружку. И думали о Стефане – конечно, о нем, а то о ком же – уже ничего не спрячешь, не спрячешься, не выбросишь из памяти. Вот и что это было? Ворвался в жизнь, в их тихий, мирный мирок, наследил, разворошил, растревожил. И что теперь делать? И что теперь будет? Одно ясно – уже ничего не будет, как прежде…

А ничего и не надо! ну и пусть! пусть! – какие-то хлопья, обрывки (как? почему? зачем?) кружат, облетают глупой ненужной листвой, и хочется бежать, лететь куда-то, без цели, без оглядки, просто так. И хочется все отдать, раздать, раздарить, все, всю себя, пусть останется лишь этот свет, этот полет, это неуловимое жадное звонкое солнечное радужное сильное хрупкое, надежда, грусть, нежность, горечь, гибельное и сладкое головокружение, – будто она – все и ничего одновременно, огромное безбрежное небо подхватило, приняло и несет, и уносит, и она тонет в нем, и все уже неважно, все уже поздно, и все уже бесполезно. И бессмысленно, и безвозвратно, и бесповоротно, и безнадежно…

Тонька шмыгала носом, прятала глаза, прощаясь, неожиданно для самой себя Аня притянула ее, обняла, поцеловала в теплую бархатистую щеку. Потом отвернулась, все так же молча, не оборачиваясь, зашагала к дому. Навсегда обрывая, отчуждая что-то большое, важное, оставляя лохмотья себя на острых шипах неизбежности…

Остаток дороги мелькнул невнятным пассажем, аппликацией сна и реальности; Аня открыла дверь родительского дома, встретилась глазами с мамой. Сердце сжалось, как перед прыжком, но – ничего, пронесло, кажется – никаких вопросов, допросов, никаких даже намеков на разоблачение. Привычное «привет», привычный чмок в щеку, «ужин на плите», – и вот уже мама ушла к себе, тихо затворила за собой дверь. Мама, мамочка, мамуля; устала. Снова, наверно, после занятий – какой-нибудь факультатив, дополнительно-необязательная нагрузка-нервотрепка, а потом еще – сверхурочные, персональные неофиты-кровопийцы.