Энн Голд - Подарок

Чтобы успокоить нервы, он налил, сняв с бокала хрустящую обертку, налил, а затем сделал большой глоток. Тепло покатилось от горла вниз, прямо в сердце. Он вздохнул несколько раз, пытаясь развлечь себя всякими неумными, подростковыми мыслишками. Интересно, сколько мужиков здесь прямо кончали? Не бордель, несколько раз повторил он про себя, но на пути к нему. Секс хорошо продается, в конце-то концов. Если что-то можно хорошо продать, то почему нет?

Он поморщился, налил себе еще, но рука его застыла на полпути: дверь, наконец, открылась и впустила высоченную фигуру в черном. Он уставился в упор, поражаясь тому, какая же она, все-таки, огромная бабища. Сколько ей лет?

Гвендолин вошла, держа в руке какую-то маленькую, похожую на жесткую сумочку, вещицу. Она поставила ее на комод, что-то щелкнуло, и он поднял брови: это был пузатый, красного цвета, кассетный магнитофон, словно бы прибывший сюда прямо из девяностых. Нет, ну серьезно? Он слышал, что многие миллениалы упарывались по таким ретро-штукам. Но не будет же она…

– Привет, – сказала она мягким, мелодичным голосом. Он мимолетно удивился тому, как женственно он звучал. Словно маленькие гладкие камушки падали в теплое молоко. У нее был сильный лондонский акцент, так говорят преподаватели английского языка, и слова она произносила раздельно, аккуратно, нежно, брала их на свой язык и отпускала в мир идеально слепленными, выверенно-певучими. – Спасибо, что выбрали нас, мистер Н.

– Ник, – автоматически проговорил он. – Это мой друг меня так записал.

И к чему это приветствие, больше похожее на речь продавщицы в обувном или стюардессы в салоне? Нет, конечно, трахнуть стюардессу у неких мужчин и становится эротической мечтой, но… Но, нет, не у всех, это во-первых, а во-вторых. Его слегка передернуло от циничной расчетливости ее слов.

– Ник, – повторила она с улыбкой, слегка склонив набок свою хорошенькую головку. Волосы ее лежали волнами, немного развились после танца, кончики их словно бы сияли на темном фоне ее водолазки. – Это все о вас и для вас. Это об интимности, близости и прикосновениях, все рассчитано для вашего комфорта. Расслабьтесь. Не нервничайте. Впрочем? Иногда и я нервничаю, поверьте мне, это нормально. Делайте вдох и выдох, не стремитесь все контролировать. Контроль – это призрачное чувство. Сегодня вы получаете удовольствие, не отвечаете за него, ни за что не отвечаете: а просто берете то, что я даю. Я буду немного… прикасаться. Это будет максимально аккуратно. Отпустите ваши заботы и попробуйте обо всем забыть.

Он молчал, вздернув брови. Она продолжала улыбаться, он заметил, что губы ее были покрыты все той же лаково блестящей, алой помадой. Густо накрашенные глаза смотрели на него сверху вниз, с терпением, с ангельским пониманием, более присущим учительнице младших классов.

У нее было славное, детское, ангельское личико. Теперь, когда он видел его ближе, он невольно залюбовался чертами, может, и обычными или невыразительными – но которые все как-то складывались в потрясающей невинности картинку. Большие, грустно-нежные синие глазища в густых накладных ресницах. Мраморно-бледные английские скулы, округлая линия подбородка, одновременно упрямая и беззащитная. Когда она улыбалась, то открывались белые зубы, ровные и гладкие, как миндаль. Ее улыбка была заразительной, располагающей и в то же время ужасно озорной, будто она всегда была на грани, готовилась не просто улыбаться – а рассмеяться.

Ему захотелось услышать, как она смеется. Отчего-то ужасно этого захотелось именно в этот – неловкий, что и говорить – момент.

– Как тебя зовут? – спросил он, кашлянув, выходя из минутного оцепенения.

– Гвендолин, – ответила она без запинки.

– Нет, я имею в виду… на самом деле.

Она сжала губы и слегка нахмурилась. Он торопливо забормотал:

– Я так понимаю, что вам, наверное, нельзя свои имена называть…

– Гвендолин, – повторила она негромко. – Это мое настоящее имя. Имени не скрываю. Я танцовщица, а не секс-работница.

Ему стало стыдно. Он налил себе еще и сел, поставив локти на колени. Провел рукой по волосам, разглядывая бежевые ворсинки ковра:

– Извини. Не хотел тебя обидеть. Вообще-то, это мой друг Джо все придумал. Я не стал бы заказывать… Этот приватный танец. Я не знаю, что это такое, и о чем можно и нельзя говорить.

Цепляться за Джо теперь было наименее умной вещью, и все же он цеплялся, будто это могло как-то скрыть его собственный позор.

– Говорить можно и поменьше, – с грудным смешком отозвалась Гвендолин. – Ты так не думаешь, Ник?

Он хмыкнул. Трудно было понять, дерзит она – или просто дразнит. Может, упоминание о «друге Джо» ее развеселило, и она думала, что такой идиотской отмазки давно не слышала.

Скорее, все вместе. Она сжалилась:

– Впрочем, иногда слова помогают.

Ник потерянно покивал, ее рассудительный тон как-то плохо подходил этому заведению. Он вообще полагал, что девушки подобных профессий преимущественно мяукают нечто невразумительное, щебечут, как птицы, все такое. Гвендолин прервала его горестные размышления, спросив, с деликатным, бережным любопытством:

– Что за акцент?

Он сразу понял, о чем она, но предпочел изобразить дурачка:

– Мой?

– Да, – терпеливо кивнула она. Она слушала его очень внимательно, не сводила с него этих прекрасных глаз, и это ввергало его в нечто необъяснимое, странное, словно бы погружаешь руку с невозможно теплый и ласковый поток в реке, только… нет, это не рука – а сердце.

– Датский.

– О, – с заученным, хотя и милым изумлением. – Очень красивый.

Он рассмеялся:

– А вот этого мне никогда не говорили.

– Правда? Будто… слова будто льдинки, – она подняла руку и провела пальцем круг вдоль своей щеки. – Ровные, но немного колючие.

Ему хотелось закричать от отчаяния. От того, как сильно ему желалось, чтобы она повторила это ему – только ему – только ему, блядь. Чтобы она правда так думала. Чтобы… черт. Черт ее побери. Ведь она говорила это разным мужикам, и они все сидели, как лохи, развесив уши, слушали этот нежный бред, эту прелестную, лживую, блядскую херню, с колотящимся от вожделения сердцем, а может, и со стояком. Русский акцент, датский, шведский, даже какой-нибудь японский. Сука.

Гвендолин повернулась к своему смешному магнитофончику. Щелкнула кнопкой, и Ник невольно хихикнул:

– Как-то уж очень по старинке. Что, высокие технологии у вас тут запрещены?

– Нет. Это только моя причуда. Для настроения, – она шаловливо посмотрела через плечо и пожала им же. – Мне нравится звук, когда он идет от кассеты.

Сколько тебе лет, хотелось ему спросить. Но он сдержался. Ей могло быть двадцать – тридцать или даже сорок, возраст ее, как у многих холеных, ухоженных англичанок, стал чем-то неопределенным и податливым. В какой-то момент они все застывают в одном и том же времени, английские розы, цветущие ангелы: чтобы потом мгновенно провалиться в другое время, время чопорных аккуратных старух.