Энн Голд - Подарок

Она обняла себя, вздрагивая в такт музыке, и, стоя спиной к нему, провела руками по талии, юбчонка ее упала к ногам. Гвендолин, сломавшись в поясе, резко и быстро наклонилась, демонстрируя ему темную полоску трусиков между ее ягодиц и нечто… Он дрогнул, ее задница раскачивалась перед глазами, мелькала полоска голой кожи между ног. Или это ему так казалось? Гвендолин наклонилась, обнимая свои ноги, они белели в полутьме, как две прекрасные колонны из розоватого мрамора, и длились, перетекая в острые, как иглы, каблуки. Она выпрямилась, рывком, отклячив зад, выгибаясь, словно кошка. Она была так хороша в этот миг: волосы разметались, руки вытянуты вверх, черная водолазка и эти стринги, больше открывавшие, чем прятавшие.

Под всхлипы и вздохи певицы она повернулась к нему и подошла, встала в паре шагов от него. С усмешкой скользнула взглядом по его ширинке. Он сделал движение, чтобы прикрыться, и она качнула головой, танцуя и поворачиваясь, встряхивая своими золотыми локонами: нет, не надо, расслабься, прими все как есть.

Руки его упали на колени, он раздвинул свои ноги пошире, чтобы в паху так сильно не ныло. Яйца его готовы были взорваться в каждую минуту. Он это понимал каким-то краем сознания, как и то, что, если она встанет еще ближе, или встанет над ним – он не сможет сдерживаться, протянет руку, чтобы коснуться. Плевать, что его выдворят из клуба в то же мгновение, он понимал, что здесь все утыкано камерами слежения – ради безопасности девушек, конечно, а может, и еще с какими-то далеко идущими целями. Все стало неважно, раскачивалось вместе с музыкой и танцовщицей – на самом краю отчаяния.

Гвендолин так и сделала: подошла еще ближе, так, что он ощущал тепло ее обнаженности рядом с собой, сквозь свои плотные джинсы чувствовал прикосновения ее ног к своим бедрам. Она встала, широко разведя ноги, он уставился ей в лицо и попытался что-то сказать: как-то оправдать себя, наверное, как-то что-то исправить.

Он и сам не знал, что сейчас польется с его губ. В голове у него было пусто. Она заметила, танцуя, выгибаясь и покачиваясь, она все время смотрела на него с пристальным и насмешливым интересом. Это, конечно, также не добавляло ситуации комфорта. Но этот дискомфорт, хоть и был мучителен, был также и желанен, странно желанен, напряжен и правилен, как сжатый кулак или раскрытый для крика рот.

Она предупреждающе качнула головой в самый последний миг и прикоснулась кончиком пальца к его губам: тихо. Не надо ничего говорить. Загремел припев, очевидно, всегда знаменовавший в ее танце некие кульминации непристойного: и в следующие секунды так и произошло. Она села на него верхом, поместив свое сладкое, восхитительное лоно на одном его колене. Даже потерлась об него, но думать об этом и сознавать у него не было времени. Дыхание у него перехватило, потому что она слегка отогнулась назад и подняла обе руки, скрестив их в коротком искреннем жесте, странно неподходящем всему этому продуманно-чувственному танцу. Чернота скользнула вверх, освобождая белое, нежное, гладкое, живое: и ее грудки выпрыгнули из-под края поднятой водолазки. Она стянула ее через голову и отшвырнула в сторону. Волосы взлетели и упали на голые плечи. Он увидел, что ее соски встали и налились темно-розовым, маленькие аккуратные соски, которые так и манили прижать к ним губы, вонзить в них зубы и пощекотать языком.

Она сидела на его коленях, запрокинув голову и выгнув грудь ему навстречу, покачиваясь, извиваясь, и если прежде он думал, что голова его опустела – то теперь он познал настоящий мозговой вакуум.

Затем Гвендолин развернулась к нему спиной, покачалась так и эдак, приподнялась и, с широко разведенными бедрами, выгнулась, демонстрируя ему очаровательно-атлетическую спину, которая заканчивалась черным росчерком трусиков.

У нее были ямочки по обе стороны от позвоночника, милые ямочки над ягодицами. Она дернула жопкой раз, и другой, наклонилась еще ниже, и он, наконец, увидел то, что должен был.

Ее трусики были скроены таким образом, что посередине распадались, позволяя видеть ее почти полностью. А точнее, эта полу-обнаженность была того же фетишистского толка, что маска или бюстье с разрезами: она заводила, она обманывала, шельмовала – и с подлой искренностью же все открывала.

Но хуже всего – или лучше всего – или вообще самое в этом всем восхитительное – было то, что между этими краями тугой черной ткани вшита была полоска черных жемчужинок. И он видел, совершенно отчетливо, что они блестели от влаги, иногда исчезали между ее губ, иногда, при каком-то ее движении, становились опять видны. Черные бусины, перекатываясь в ее самом нежном и деликатном месте, наверное, доставляли ей немалое удовольствие. Она повертела задницей еще и еще, заставляя его смотреть, просто-напросто пригвоздив его к месту этим зрелищем, приковав его взгляд.

Гвендолин еще помучила его, и выпрямилась, повернулась, наклонилась так, что ее тепло и аромат заключили его в плен. Он подумал, что сейчас же и кончит, потому что она коснулась руками его плеч, пальчики ее заскользили ниже. Но остановились на его запястьях, и – она отпустила его. Ее прикосновение было мучительно, жестоко, мимолетно. Она проделала то же с его грудью, бедрами, а затем – он с тоской понял, что песня входит в финальный захлебывающий повтор припева, еще и еще – она отошла, покачивая бедрами, от своего, совершенно раздавленного, клиента.

Ноги ее словно бы подломились, она упала на колени в унисон с криком из магнитофона. Она перевернулась, развела ноги, лежа на ковре, подняла зад, высоко, высоко, так высоко, что он видел теперь эти проклятые бусинки, сиявшие в огнях города, что лились на ее тело из окна. Он видел сладкую, манящую влагу, которая блестела на внутренней стороне ее бедра. Ему казалось, он погрузился в какой-то сон, эротический кошмар или грезу, уже и сам не понимал. Ее руки плясали поверх ковра, скользили, как белые змейки, метались, не останавливались ни на секунду.

Она дернула тазом несколько раз, пародируя соитие, мускулы на ее животе вздрагивали, сокращались. Она даже натянула трусики одной рукой, вминая себя в эти свои жемчужинки. Трусики врезались глубоко в ее мягкую розовую плоть.

Во рту у него было сухо и горячо, и он понял в какой-то момент, что сидит, разомкнув губы. Он едва слышал собственное учащенное дыхание и то, как колотилось его сердце. Гвендолин перевернулась и оказалась на четвереньках, она опять завертела жопкой, но на сей раз он видел только ее искаженное в фальшивом (может быть, и нет) экстазе личико. Она, элегантно перебирая длинными руками, подползла к нему. Волосы упали вдоль ее покрытых горячим румянцем скул, накрашенные глаза скользнули по нему – и прикрылись, выпуклые веки опустились, как у кошки, которая вот-вот уснет. И, когда музыка окончилась, быстро, резко, словно кто-то перестал находить смысл в продолжении этой отчаянной, страстной песни, Гвендолин просто замерла, прижав лицо к его колену, отвернувшись к окну. Она словно обмякла, хотя он и чувствовал ее напряжение и быстрое дыхание, но из нее будто вытащили всю энергию, которая ее так заводила и заставляла крутиться и танцевать – а вместо этого оставили настоящую.