Энн Голд - Подарок

Она что-то нажала, с кассеты полился суховатый тихий рокот, шуршание, которое, правду сказать, они перестали слышать, перейдя на айфоны и прочие современные вещи. В этом звуке оставалась магия. Хотя, может, и правда – лишь отголосок нашего детства, подумалось ему.

Эта Гвендолин не так уж глупа.

Нет, она совсем не глупа, тотчас ответил он себе. Она… разумеется, она ничего такого не сказала за эти минуты, просто была вежлива и предупредительна, но во всем, что она делала и говорила, все равно сквозили две вещи – добрая, деликатная искренность и живой ум.

Это все только портило, конечно же.

Он сел поудобнее, сделал еще глоток, разглядывая ее в упор. Она была одета довольно странно – для стриптизерши. Но не странно для нее самой, ведь он уже видел один крышесносный танец. Он уже понял, что она не нуждалась в мишуре и блестках на титьках.

Она сама была как огромный новогодний подарок или как фигурка для украшения гостиной, только живая и настоящая.

На Гвендолин была короткая черная юбка из кожи или чего-то такого. Обтягивающая черная водолазка под горло. И туфли с высокими тонкими каблуками, тоже черные. Чулок на ней не было, и это ему сразу понравилось, ему нравилось видеть голую кожу ее ног, абсурдно длинных и вопиюще восхитительных.

У нее были красиво вылепленные, полноватые (но это их только украшало) колени, от них вверх уходили гладкие колонны бедер, а вниз – безупречно-длинные икры. Они переходили в тонкие крепкие лодыжки, а затем – в большие и узкие ступни, с едва заметными бугорками на взъеме – следами долгих балетных уроков или чего-то в этом роде. Он слышал, что настоящим балеринам ножки буквально выламывают, делая подъем таким выпуклым, это считается особенно красивым.

Новая форма издевательства, конечно, подобная лотосовым ножкам, но вслух он этого не решался произносить. Например, его жена (бывшая, да) считала, что балет – это очень красиво, а он просто мужлан и ничего не понимает в искусстве.

Наверное, он такой и есть, подумалось ему, когда он поднимал смущенный взор от узконосых лаковых туфелек. Он даже не мог оценить ее танец, сказать какой-то комплимент, что-то такое…

– Ты танцевала очень красиво, – решился он осторожно. – Правда. Это правда.

– Спасибо, – Гвендолин порозовела.

– Нет, я серьезно. Это было так… необычно, и живо, артистично, выразительно, словно бы… как будто ты там жила, внутри… Внутри этого твоего номера, не просто отработала.

– Спасибо, – повторила она, нараспев и слегка монотонно, но без раздражения. Скорее, растерянно. Она прикрыла глаза, словно говорила: да, и я знаю, я все знаю.

Сколько раз она это слышала от других мужчин? Здесь, в этой комнате? Или в еще какой, о которой он и Джо, два залетных зеленых лошка, просто не знают? В какой-то другой комнате, где она и чего покруче мутила, брала в рот, подставляла жопу?

Ему было стремно, противно от себя, но он не мог отделаться от таких мыслей, даже глядя на это открытое и хорошенькое личико, даже понимая, что он несправедлив и требует непонятного, и желает невозможного.

Заиграла музыка, гитарные переборы: и Гвендолин провела рукой над панелью у двери. Свет начал гаснуть, медленно, словно таял, остались лишь полосы темно-розового у потолка и еще какие-то скрытые световые панели, не дававшие комнате утонуть во тьме. Женщина с кассеты запела глубоким голосом, медленно и потерянно, словно на грани нервного срыва, но она успокаивалась, и песня лилась дальше, подхватывая ее – и его – и все вокруг, качая на волнах.

Гвендолин качнулась, подняв руки, прижав ладони к шее, закрыла глаза, потом шагнула к нему, подошла почти вплотную. Бедра ее покачивались, ноги она ставила, как ставят манекенщицы на подиуме, но она была при этом очень расслабленной. Или ему казалось, что некое спокойствие от нее исходило. Он уставился в ее лицо, и она ободряюще улыбнулась, и он понял, что смотрел почти с мольбой, с неуверенной досадой: пожалуйста, помоги мне, я не знаю, что делать.

Она обошла диван, пританцовывая, и он вздрогнул, когда Гвендолин положила руки на его плечи. Слегка помассировала, сначала легко и бездумно, а потом – немного сильнее. У нее были сильные пальцы, он захотел остаться в них, под ними, в этих прикосновениях, навсегда. Это было такое беспомощное и детское желание.

Она погладила его плечи, потом наклонилась, ее теплое дыхание коснулось его виска. Аромат фрезий, зеленых хрустких яблок и мокрых ирисов его окутал и воткнул в его сердце стальной крюк, потянул за него. Он наклонился назад, стремясь усилить это чувство, продлить. Но плечи его уперлись в спинку дивана.

Гвендолин провела ладонями по его предплечьям, вверх и вниз, лаская и оставляя пылающие следы, кожа его горела невидимым и несуществующим пламенем под рукавами его рубахи. Он пожалел теперь, что не закатал манжеты. О, он мог бы настолько… настолько сильнее быть с ней, чувствовать ее. Она проговорила, касаясь губами его виска, и от ее слов волоски на его шее встали дыбом. Он не знал, знала ли она об этом. Было ли ей вообще дело до всего того, что с ним творилось?

– Возьми мою руку и уведи меня в тень. Ш-ш… Расслабься. Я – для тебя.

Она всего лишь повторяла слова песни, но это было почему-то ему так… нужно. Он задрожал, сцепив зубы, так, что челюсть заболела – и опять она прошептала, шепот щекотал его ухо, как цветок, как ветерок в жарком саду:

– Ш-ш. Ник. Я здесь, рядом с тобой.

Она засмеялась коротким беззлобным смешком – и поцеловала его висок. Скорее, просто мимолетно коснулась губами – и тотчас отпрянула. И все исчезло. Даже музыка на миг замерла.

Через доли секунды, когда певица закричала в припеве, как в оргазме, Гвендолин вернулась: возникла прямо перед ним. Прекрасный призрак, ошеломительный суккуб. Она возвышалась в полумгле, танцевала, бедра ее крутились, руки взлетали, плечи двигались, пальцы, с ногтями, покрытыми темным лаком, ласкали ее маленькую, почти плоскую, грудь сквозь водолазку, она ловила пальцами собственные соски, крутила и царапала их.

Она развела ноги, поймав его колени в ловушку, встала коленями на диван. Ее бедра раздвинулись, она провела ладонями вдоль его ошеломленного лица, не касаясь его. Потом по телу ее прошла волна, и еще одна, танцевальный аналог экстаза, и она выгнулась, давая ему возможность видеть силуэты ее вставших сосков, и то, как задралась ее юбка, обнажив край трусиков. Она вжала свой пах в его – и совершила несколько быстрых и плавных рывков, или, скорее, волн. И все затихло, эта невидимая поездка на его эрекции (он уже не в силах был нечто скрывать, даже шевельнуться боялся) окончилась: она отпрянула и встала, отошла, иногда оглядываясь на него с нахальной ухмылкой.