Григорий Жадько - Страна расстрелянных подсолнухов

– Пару штукарей отдали! – бросил, морща лоб, Моня. – Минимум на полгода индульгенция. Да-а-а. Проблемы, которые можно решить за деньги, это просто расходы.

Ему никто не возразил. Нам достались: его «броник», каска и дорожные шахматы. «Броник» и каску разыграли по жребию. Мне достался второй «броник» и я, поколебавшись, отдал его нашему маленькому гиганту Гаврилову. С его комплекцией словить пулю было на раз два.

Мы подсчитывали потери. Наш взвод почти не пострадал: два трехсотых, и три человека с царапинами. Просто чудо после такой передряги! Кормили роту до отвала похлебкой из горохового концентрата, чтобы наверно не заскучали. Канонада стояла знатная, ни один враг бы не сунулся, услышав такое.

На третий день, когда спала жара, майор собрал нас. Он сидел на воздухе, за раскладным столом с незнакомым капитаном из бригады и еще одним в штатском и смотрел на нас укоризненно и устало. Вступительное слово было за ним. Говорить речи, про новый выбор Украины, он еще не научился и Майдан ему был далек и непонятен. Это был старый служака, переживший несколько властей, которому не дали спокойно дослужить до пенсии. На проделки «нацгвардов», на нужды призывников, – ему бы плевать. Он на все закрывал глаза… ему хотелось пройти по краю этот год, а там трава не расти. Говорил он о воинской дисциплине, но скучно и вяло. Абстрактно бубнил о Родине, и глаза его были тусклы и бесцветны.

Старые служаки зачастую совсем не военные. Двадцатилетие мирного существования, вытравило в них все, что можно было убить, и им претила война. Она им была непонятна и чужда. Всю жизнь Синицын только и делал вид, что трудился. Десятилетиями получал жалование, льготы, звания и вдруг за те же коврижки ему предложили начать напряженно работать, спать в палатках, ходить по колено в грязи, ловить радикулит, бронхит, а то и шальную пулю или осколок. Это казалось несправедливым, это была жесткая гримаса судьбы.

Закончив сумбурную речь, он торопливо и с облегчением передал слово штатскому.

Это был молодой мужчина, красавец, которого я видел впервые. Черная потертая куртка сидела на нем как влитая. Серебряные замки чуть небрежно распущены. Взгляд проникновенный.

«Киевский! – сразу определил я, – или из-за океана прилетел».

Легкая, аккуратная небритость шла ему. Прямо мужественный актер Голливуда. Он был похож на Майкла Фассбендера – рыжего немца с ирландскими корнями, который впервые появился в британском сериале «Пуаро». Красавец был предельно обходителен в выражениях. Он даже хотел показаться другом. Мастерски внедрялся в душу новобранцев. Создавалось впечатление, что он понимал солдатский быт и даже сочувствовал. Говорил он четко и по делу. Ничего лишнего. Его речь сводилась к тому, что великий воинский долг существует во всех армиях мира и при любом социальном строе без исключения.

– Вспомните ваших дедов и прадедов. Разве они не стояли насмерть, обороняя Киев, и сдали его только когда им зашли с тыла. А чтобы с вами сделали коммунисты, если бы вы, попав под обстрел, даже не вступив в бой, разбежались под стенами Москвы? Провинившуюся часть бы построили и расстреляли каждого десятого, каждого пятого или даже каждого третьего. И это было бы правильным решением. А вы не забыли приказ 227, «Ни шагу назад», заградотряды с пулеметами в тылу. Бросил позиции – смерть! Ладно, коварные коммунисты, но кто не знает великого Хемингуэя. Он писал, когда сражался в итальянской армии, что за аналогичные поступки не просто расстреливали, но и лишали семью правовой поддержки. Выставляли у дома караул солдат, и любой мог ограбить, изнасиловать, убить родственников нерадивого солдата, который оставил поля боя. И это цивилизованная Европа, это Италия. Как же вы предлагаете поступать нам?!

Это была чудесная речь достойная Гарварда или даже наверно спича президента США. Он любовался собой. И не безосновательно.

Наконец слово передали представителю бригады. Блестящие речи кончились. Нас сухо предупредили, что больше такого поведения командование терпеть не будет и за вторичное бегство с поля боя или переход к противнику нас безоговорочно расстреляют.

– Интересно как расстреливать они стали бы тех, кто сиганул на ту сторону? – шепнул Гаврилов и недоуменно посмотрел на меня, – или сепаратисты бы пригласили их для совершения экзекуции лично?!

– Но порядок в армии должен быть, – согласился я. – Они правы. Тут не поспоришь.

– Да! Говорят хорошо, чудесно, но забыли, как пришли, скинули избранного президента, совершили переворот, а теперь их защищай. Их гребанную власть. «Москва за нами». Лермонтова забыл лощеный. Либерасты проклятые, с заокеанскими деньгами. Тьфу! Красивая шелуха! И так во всем. Все держится на лжи. Дедов вспомнили, враг-то не у стен Киева, да и враг ли он?! Вот в чем вопрос.

– Да! … Быть или не быть. Извечный вопрос, – заявил я, вспомнив Гамлета. Но Гаврилова было так просто остановить.

– А кто ответит за старлея, очкарика, сдернутого с запаса без переподготовки; за отсутствие разведки, боевого охранения; за неработающие рации; ржавые патроны, которые может, вообще не стреляют; воровство на каждом шагу, рукоприкладство; да вообще за беспредел этого долбаного бардака, что зовется украинской армией?

– Не распыляйся, – посоветовал я.

– Я понимаю, тех, что обороняли Москву, тех ополченцев, брошенных в бой без подготовки с одной винтовкой на двоих, троих. Их некогда было учить, не было оружия, артиллерии, танков, и люди шли на смерть. Они понимали, что гибнут, но понимали за что. Выхода не было. А у нас что? «Строиться и в бой бараны?! Родина в вас нуждается?!», это все что они умеют, но иногда в серебристую бумажку завернут, – упорствовал он, и выражение лица у него было жестким.

– Гаврик, Гаврик! Остынь!

Распустили нас, когда уже начало темнеть и невидимая кукушка стала тревожно считать, сколько нам осталось. Тут главное не начинать считать. Неизвестно что у нее на уме.

Во второй бой роту бросили так же, как в предыдущий. Подняли по тревоге. Мы ничего не поняли и нам ничего не объяснили. Дело намечалось какое-то уж очень необычное. Нам выдали боезапас, забрали документы, все личные вещи и приказали выдвинуться в квадрат N, это около 10 километров по прямой, а с зигзагами еще больше.

– Диман! В каких случаях забирают документы? Ты что-то понимаешь? – недоуменно спросил я, обращаясь к Гаврилову.

– Я нет.

– И я нет.

– Да! Какая-то хрень!

– Действительно хрен поймешь!

Прямо, по курсу нашего движения, было неспокойно, доносилась сильная канонада. Впереди над кромкой леса высвечивались сполохи. Что-то горело, и отсветы пламени тревожно освещали облака. Иногда они почти затухали, и превращались в узкую горизонтальную полоску красного цвета. Будто закат прятал последние лучи солнца за горизонтом. Канонада слабела, становилась глуше. Но вдруг облака вновь освещались желтым, выхватывая из ночи кромки близких деревьев. Желто-красные отблески, затухая в одном месте, вспыхивали справа и слева, а в отдельные моменты все озарялось ярким белым светом, таким белым, что видно было уже белые клубы дыма, которые стелились по горизонту. Будто там далеко невидимый паровоз беззаботно выкидывал облачка пара, и их тянуло ветром, не позволяя подниматься.