Елена Виг - Белая лилия

Сейчас, глядя на это полотно, она словно попала в замкнутый мир этого страшного дома, потолок которого уже рушился на головы людей и животных, оказавшихся в ловушке, и она была вместе с ними. Вот рядом с ней женщина, которая держит на руках ребенка, еще не осознавая, что он умер. Лили слышит дикий стон раненой лошади, свист бомб, скрежет металла. Рядом с ней человек, разорванный на куски, а его оторванная рука сжимает сломанный меч. Это было, как в страшном сне – Лили продвигалась то в полной темноте, то выходила на неестественно яркий электрический свет, и картины, которые в этом свете открывались, ее потрясали. Все полотно было невероятно статичным, как будто художник хотел запечатлеть мгновение ужаса, сохранить его для зрителей. «Почему „как будто“, – подумала Лили, – именно этого Пикассо и хотел. Ему надо было, чтобы она не смогла забыть того кошмара, который испытали люди, когда их жизнь в один момент превратилась в ничто».

Когда Пьер появился в павильоне, он нашел Лили там, перед картиной. Она стояла, привалившись к стене, была бледной и едва могла говорить. Он аккуратно вывел ее на улицу и посадил на скамейку. Они оба молчали, понимая, что здесь нечего обсуждать. Они живут в мире, который вот-вот рухнет им на головы – это лишь вопрос времени. А сверху, с крыши немецкого павильона, на них смотрел орел, сжимавший в когтях свастику. Он был безжалостно спокоен и сосредоточен, он просто высматривал очередную жертву и знал, что ей от него не убежать.

Больше выставку они не посещали, и Пьер старался не вспоминать, как тяжело Лили приходила в себя после похода в испанский павильон. Он знал, что искусство может, вернее, должно влиять на людей, но не представлял, что настолько. Она несколько дней ходила подавленная, а потом, когда однажды они шли по Монмартру, был тихий вечер, из ресторанов доносилась музыка, и ему казалось, что все уже прошло, она вдруг спросила его, глядя на горящие огнями окна ресторанов и кабаре: «Дорогой, ты можешь себе представить, что всего этого не будет?». Тогда он понял, что тот страх, который она испытала, глядя на картину Пикассо, никуда не делся, он будет теперь частью ее жизни, их жизни.

– О чем ты? – спросил он на всякий случай, хотя догадывался, что она ответит.

– О войне, о том, что мы живем в каком-то странном мире, где все говорят о гуманизме, а человеческая жизнь не стоит и гроша. Когда будет война, то всего этого больше не будет.

– Да, возможно, но, когда она закончится, то все опять возродится, и станет еще красивей.

– Это, если мы победим.

– Да, когда мы победим.

Она надолго замолчала.

– Лили, тебе не надо думать об этом постоянно. Ты же просто изводишь себя!

– Я каждый день прочитываю тонну газет, я живу внутри этих газет, мне иногда кажется, что я сама нахожусь на испанской войне, что это в меня стреляют, причем как фалангисты, так и республиканцы, Я не могу не думать об этом, пойми!

– Возьми отпуск, договорись в Бюро. Давай я отправлю тебя к Жано в Ниццу. Там сейчас сыро и прохладно, но ты отдохнешь от Парижа. И ему будет повеселее, а то сидит там один в этом большом доме. После отъезда Матильды уговаривал его переехать, но этот упрямец – ни в какую.

– А ты?

– Я постараюсь разобраться с делами и тоже приехать. Ты ведь знаешь, что перед Рождеством у нас всегда большой наплыв публики, и всем нужно к конкретному числу, поэтому запарка. Но я что-нибудь придумаю. Договорились?

Она не сказала «да», но и не отказалась – похоже чувствовала, что ей, действительно, нужен перерыв. Поэтому в первых числах ноября Пьер посадил ее в поезд, отправлявшийся на юг, а сам остался с Луизой, которая должна была следить за тем, чтобы он хорошо питался и ходил в чистых рубашках. Пьер только улыбался, глядя на ее попытки обеспечить ему нормальный быт в свое отсутствие. Как будто она не понимала, что с бытом он и без Луизы справится, а вот как быть со всем остальным? Утренний кофе без нее все равно не будет тем, что ему надо для хорошего настроения, а еда без нее будет пресной независимо от того, в каком ресторане он будет ужинать. Это уж не говоря о сексе…

– Скажи, Лили, у вас с Пьером все в порядке?

Лили с Жано сидели на кухне. Было прохладно, поэтому Жано разжег камин и подвинул свой стул поближе – от сырой погоды у него всегда ныли старые раны.

– Конечно, нормально, почему ты спрашиваешь?

– Просто показалось, что ты какая-то грустная.

– Это правда. Я не грустная, мне просто очень страшно. Это не имеет никакого отношения к Пьеру, я очень его люблю, ты же знаешь, но во мне сейчас сидит какое-то чувство, что в один миг это может все закончиться, понимаешь?

Жано кивнул. Он набил трубку и, молча, закурил. Запах хорошего табака пробудил в Лили воспоминание об отце, и она смахнула слезу, не желая расстраивать Жано. Тот сделал вид, что этого не заметил. Он грел больную ногу, курил и жмурился от удовольствия.

– Я знаю, девочка, что тебе тяжело и страшно. Мы вообще живем в страшные времена. А когда, скажи мне, они были не страшные? Меня вот сейчас значительно больше тревожит, что цены на мое вино опять упали, хотя, что это по сравнению с проблемами войны и мира! Я это понимаю, но мне нужно заплатить рабочим, нужно починить крышу дома, да мало ли что еще мне нужно сделать, и я думаю о ценах, а не о войне. Ты меня понимаешь?

– Не знаю, не совсем.

– Я не большой специалист объяснять. Надо просто жить и радоваться каждому дню, который дарит Господь. И чем страшнее жизнь, тем больше радоваться. Если бы я все время думал о войне, а, как ты понимаешь – от нас до Муссолини рукой подать, то я давно бы все бросил, крышу бы не чинил, виноград не выращивал. Зачем, если придут и все порушат. А я вот, видишь, еще трепыхаюсь, думаю о текущих проблемах. И ты должна такому научиться.

– Но как?

– У каждого свой рецепт. Могу только рассказать тебе, как меня самого учили на войне старые солдаты. Интересно?

– Конечно! Тебе там было страшно?

– Поначалу очень. Но ведь что такое страх? Большинство боится не самой смерти, а что будет, если ранят, боли боятся, боятся остаться инвалидом. А что будет с семьей, если убьют? Ну, словом, много чего боятся. И я, конечно, тоже боялся, тем более что старшего брата уже убили. Отец был старым, а племянники – еще дети. Я – единственный взрослый мужчина в семье. Как они без меня? Очень меня мучила эта мысль. Меня от этого страха вылечил наш сержант, очень хороший человек был, погиб в самом конце войны. Он нас тогда собрал, посмотрел на наши тоскливые физиономии и говорит: «Знаю я, парни, о чем вы думаете. Так вот у нас тут есть одно правило – все мысли о доме, семье, девушках собираются в один большой мешок и прячутся в самой дальней коморке вашей дурацкой башки. Эту коморку запираете на самый большой замок, какой только есть, и ключ прячете до самого окончания войны. Поняли?» Мы сказали «да», хотя тогда еще ничего не поняли. Дальше он говорит: «Значит, освободили вы свою голову от всякой домашней ерунды и думаете только об одном – как выжить в этой чертовой войне. Не как больше врагов убить, это вы и так сделаете, если живыми будете, а как просто выжить. Это значит, что надо научиться почти не есть, спать на голой земле, часто еще и под дождем, работать хуже самого жалкого раба и радоваться, что сегодня ты еще жив и можешь съесть практически несъедобную еду, чтобы завтра опять были силы все это перенести». Вот так он нас напутствовал тогда, и по факту, оказалось, что он был во всем прав.