Лиза Хилтон - Ультима

– Не вижу проблемы, Руперт. Я с ней справлюсь.

Когда я вышла на Принс-стрит, было еще рано, и, хотя стояла совершенно типичная для Лондона июньская погода – было пасмурно и сыро, – я решила прогуляться до отеля пешком. Шла я на каблуках не быстро, и в районе Сент-Джеймс-стрит меня бегом догнал Чарльз Иглз.

– Элизабет? Ты куда идешь?

– Да так, гуляю.

– Не хочешь перекусить? «Чакс» на Довер-стрит?

Я обернулась и посмотрела на него. Он был до смешного красив. И это было бы так просто. Наверное, не слишком профессионально, но можно оставить все это между нами. В моем номере такая огромная пустая постель… Было бы здорово побыть здесь и сейчас хотя бы несколько минут, наброситься на его ухоженное тело… Я замерла в нерешительности, а потом сказала:

– Нет, спасибо. Завтра в школу и все такое.

– Ну ладно, – по-мальчишески пожал он плечами. – Я тогда в «Аннабель». В другой раз?

– Может быть. Спокойной ночи, Чарльз!

Легкой походкой он перешел через дорогу, явно не обидевшись на меня. А у меня голова была занята совершенно другим. Нет, я не думала о да Сильве, который сказал, что ему жаль, что он не может быть со мной сегодня. Нет, сейчас я думала о том, как разобраться с Маккензи Пратт.

Она продолжала вести кампанию против «Девушки с веером II » . На следующее утро в «Дейли мейл» на странице светской хроники появился репортаж о нашей встрече на показе под заголовком «Гламурные галерейщицы, или Страсти по Гогену». Мне показалось, что «гламурные» в отношении Маккензи – некоторое преувеличение. Би-би-си явно решила, что ее лицо идеально подходит для радиопрограмм, поэтому она выступила в «Женском часе» и долго разглагольствовала насчет «отвратительного поведения» Гогена и его «недопустимо патриархальных взглядов». «Британские картины» были обязаны как-то на это ответить, а аккаунт @gauguingirl тут же атаковали тролли, провозглашая Элизабет Тирлинк предательницей всего женского рода. Руперт предложил отозвать приглашение Пратт на ужин с клиентами, но я убедила его в том, что это только подогреет ее враждебность. В данном случае лучше было вести себя по-английски и делать вид, как будто Маккензи вообще не существует.

Итак, пять дней спустя, как и было запланировано, мы с Рупертом сели на поезд в Арундел на вокзале Виктория. Я упаковала все, что мне нужно было на два дня, в шикарный новый бирюзовый чемодан от «Боттега Венета», взяла с собой расшитое пайетками платье от Эмилии Уикстед, которое заказала на Понт-стрит. Струящееся платье пепельного цвета совершенно не подходило для выходных в деревне и поэтому должно было смотреться на мне просто идеально. Можно сказать, я получила удовольствие, глядя, как Руперт закидывает чемодан на полку в вагоне первого класса. Вилли Новак, объяснил мне Руперт, был современным коллекционером, который проводил разные мероприятия в своем поместье Лансинг-Парк. Обед устраивали для того, чтобы выслужиться перед основными клиентами аукционного дома, а также привлечь внимание «авторитетов».

– Кем бы они себя ни считали, – с ноткой отвращения в голосе добавил Руперт.

– А что за люди эти клиенты?

– Ну, в основном финансисты. Хедж-фонды. В общем, вы понимаете…

– Понимаю, – сочувственно вздохнула я.

На вокзале нас ожидал белый кабриолет «роллс-ройс», который с абсурдно низкой скоростью повез нас по узким, заросшим по обочинам ежевикой дорожкам в Лансинг-Парк. Я так долго пробыла в Калабрии, что уже забыла, как бывает летом в Англии – цвет листьев варьировался от циана до виридиана, но даже если бы мне и хотелось поговорить с Рупертом о красотах природы, он был полностью занят светской беседой с нашим третьим попутчиком, которым, к всеобщему неудовольствию, оказалась Маккензи Пратт.

– Напомни-ка мне, дорогая, – хрипло проворковала она, как только мы отъехали от вокзала, – что это с тобой был за дружок-китаец?

– Мой коллега из Парижа, – не поведя бровью, ответила я, искренне желая, чтобы какая-нибудь колючая ветка случайно выколола ей хотя бы один злобный глаз. – Он работал на Шоу 798 в Фонде Луи Вуиттона в прошлом году. Пекинские художники. Удалось попасть?

В таком духе мы и продолжали всю дорогу, пока кабриолет, шурша гравием, вез нас к дому, но и после того, как мы вошли в холл, в котором рядами выстроилась пехота в ливреях, она продолжала злобно разглядывать меня. Руперту довольно неплохо удавалось делать вид, что он ничего не замечает, но с каждой минутой во мне росла уверенность, что у Маккензи зуб именно на меня лично. Я понятия не имела, за что она меня так невзлюбила, но не собиралась давать ей время на объяснения.

Лансинг оказался невероятно милым домом XVIII века из слегка замшелого серого камня, по центру – фронтон, по бокам два павильона с высокими окнами. Прислуга представилась по именам, чем ввела Руперта в некоторое замешательство, а потом нас повели по слегка изогнутому флигелю в оранжерею. Вместо фруктов на деревьях висели небольшие дискотечные шары, поблескивавшие над пастельными платьицами девушек, разливавших чай. Здесь прислуги было больше, чем в самом, блин, аббатстве Даунтон!

– Жутковато, правда? – весело шепнул мне Руперт, поедая половину торта «Виктория», утопавшего во взбитых сливках и малине. Я взяла чашку чая «Эрл Грей» и карамельный эклер. Изысканно минималистичные линии этого зала было сложно испортить, но наш хозяин, видимо, приложил для этого все усилия. Панели глухой стены побелили, рядом с окном поставили чучело носорога в бейсболке «Янкиз», а по бокам от него – огромные вазоны со страусиными перьями, выкрашенными в серебристый цвет. Ромбовидные стекла оранжереи стали настоящим разгулом таксидермии – голова жирафа, палтус с разинутым ртом, зебра, и все они были в каких-то жутких головных уборах. Из скрытых динамиков аудиосистемы грохотали ритмы Ибицы, а посреди всего этого абсурда стояла сияющая хромом и серебром барная стойка.

– Отвратительно! – шепнула я Руперту.

– Зато клиенты в восторге. А вот и Вилли! – толкнул меня в бок Руперт и с впечатляющей скоростью сменил презрительную гримасу на выражение радостного восхищения.

Мы поздоровались с Новаком, и зал начал постепенно заполняться гостями. Новак с неиссякаемым энтузиазмом таскал меня от одной группы гостей к другой и всем представлял как девушку, которая нашла Гогена.

– А это Ларри Кинкардайн.

– Привет, Лоренс! Вот уж не ожидала!

– Здравствуй, дорогая моя!

Руперт одобрительно посмотрел на меня, когда я сделала именно этот ход в светской игре «кто-с-кем-знаком». Лоренса я знала сто лет, еще с тех пор, как ходила на вечеринки в Лондоне, где у него был подпольный клуб в его квартире на Честер-сквер. В то время он был томным и женоподобным, а сейчас располнел и выглядел довольно агрессивно. Меня совершенно не волновало, узнал ли он меня. Я вообще не уверена, что он знает мое имя, потому что мы всегда называли друг друга «дорогой» и «дорогая» – таковы правила детей ночи.