Александр Слепаков - Вся история Фролова, советского вампира

Он стоял близко от меня, Ливио, и мог достать саблю чуть скорее, чем я обнажу меч. Поэтому я, чтобы лишить его этого преимущества, опять обратился к нему, но на середине слова дал коню шпоры и мой конь ударил его коня грудью в плечо. Его конь шарахнулся, он, конечно, не вылетел из седла, так как ездок он был отменный, но, когда он выхватил саблю, меч уже был у меня в руке. Тогда же я в первый раз почувствовал силу, которая не была моей силой, но пришла от Него, от Дракона, от покровителя рода Барбаро. Мою победу в том поединке нельзя даже назвать победой. Я не победил его. Я раздавил его, как таракана. А ведь он всю жизнь сражался, и саблей, Ливио, он владел, как музыкант, играющий на виоле, владеет смычком. И он не знал страха. Но я первым же ударом отрубил ему правую руку, в которой он держал саблю. Я показал ему удар с одной стороны, а нанёс с другой. Его конь прянул, но мой сделал скачок с места, и я ударил его коня мечом плашмя между ушей, отчего конь упал передними ногами на колени. Я, привстав на стременах, ударил моего противника в то место, где шея становится плечом. Удар оказался такой силы, что меч прорубил кожаный нагрудник и прорубил тело до середины груди. Он наклонился в седле, и следующим ударом я снёс ему голову, хотя этот удар был уже не нужен. Я нанёс его ради удовольствия. Это было так удобно, сверху вниз. Его конь вскочил с колен и потащил за собой тело без головы. За ним потянулась по снегу яркая красная полоса. На меня уже неслись всадники с той стороны, но и на помощь мне бежали наши землекопы и, конечно, мои товарищи и их слуги.

Я бросил коня вперёд прямо на всадников, которые приближались ко мне. Это было как во сне, Ливио, я убивал человека одним точным движением, сразу поворачиваясь к другому, нападавшему на меня. Я убил, наверное, не меньше десяти, пока помощь ко мне подоспела. Сам я не пострадал совсем. Ни царапины на коже, даже платье моё было совершенно цело. Наши землекопы накинулись на всадников с таким остервенением, что те сразу бросились прочь. Потом они вернулись, чтобы забрать мёртвых. Мы не мешали им.

В этот же день я отправил гонца прямо к Папе. Я дал гонцу перстень. Получив этот перстень, Папа сделает нужные распоряжения. Ко мне придёт татарская конница, венецианская и генуэзская пехота из Каффы, польский король пришлёт рыцарей и литовские дружины. А за ними придут рыцари из Венгрии, Моравии, Германии, Франции.

В следующие дни я спускался всё ниже по открывшейся пещере. Я хотел найти Его. Увидеть Его. Поклониться Ему. И принести Ему то, что Он хочет. То, что Он заслужил, наделив меня небывалой силой в недавней стычке. Я знал, что Он любит женщин больше, чем мужчин. Мне прислали двух рабынь из Крыма. Я держал их так, чтобы они не бросались в глаза, чтобы их пропажа тоже не бросалась в глаза никому. Я бродил под землёй, раздвигая темноту факелом. И в один из дней я нашёл большое подземное озеро. Стоя на берегу озера, я позвал Его. Я сказал Ему, что завтра приду сюда не один. Я знал, Ливио, что Он слышит меня.

На следующий день я привёл Ему женщину. Я связал её, положил у самой воды и ждал. И Он приплыл, Ливио, я видел его совсем близко. Я стоял в нескольких метрах от неё. Я хорошо связал её и заткнул ей рот. Когда Он забирал её, я видел своё отражение в Его глазу. Он видел меня. Он такой огромный, я не видел Его никогда так близко. В тот день я готов был один выступить в поход. И он увенчался бы успехом, я уверен. Я перебил бы русских и взял Москву. Так Он воздействует на меня. И на других, когда я веду их. Петро Карино сказал мне, никогда бы он не смог себе представить, что наши землекопы бросятся с лопатами на вооружённых до зубов всадников. Но они пошли за мной с лопатами в руках. А если бы им дали копья?

Со смущением я должен рассказать тебе о той женщине, которая предупредила меня об опасности. Она было славянкой, я уже говорил тебе. Но её волосы были тёмного цвета, и сама она не имела пышного тела. Она была маленькая и не привлекала внимания с первого взгляда. Но в ней, в её глазах было что-то, от чего во мне сразу просыпалось желание. И я иногда не отпускал её до самого утра. Взгляд её глаз, её лицо, всё это вызывало во мне такое чувство, что мне не хотелось отпускать её. Это стало происходить каждую ночь. Она сделалась худая, как от голода, румянец горел на её щеках. Под утро силы совсем оставляли её, и она не могла уйти из моих покоев. Я забирал все её силы, а она покорно отдавала их мне. Она не знала моего языка, я не знал её языка. Мы совсем не разговаривали.

Служанка говорила мне, что и днём эта рабыня не может спать. И что она скоро умрёт, если я не умерю свой пыл. Но пыл я не умерил, надеясь, что она всё-таки не умрёт. Я сам не понимал, что со мной происходит. Рабынь много, почему именно она нужна мне? Что в ней есть, отчего я беру на своё ложе только её? Другие рабыни не менее красивы. И рабыни из Персии знают много такого, что даже мне в диковину. Гордые гречанки смиряются, если ты можешь их усмирить, и сами дрожат от страсти. Африканки приветливо улыбаются, как будто подносят тебе вино. От их естественной готовности, от красоты их тел голова может закружиться. Но мне была нужна только она. Только она, Ливио. Я погружался в её любовь, она, прижимая меня к себе, летела рядом со мной. Как в ночном небе одна звезда может лететь рядом с другой. Закрывая глаза, я продолжал видеть её. Я даже утром продолжал видеть её, когда уходил, оставив её лежать без сил, без движения. Я признаюсь тебе, Ливио, я чувствовал с ней что-то похожее на то, что я чувствовал с тобой. Я чувствовал в темноте, как панцирь, в который закована с детства моя душа, разрывается, что я не один, что меня больше нет, а есть что-то другое, и я – только часть этого. Не всё, а только часть. Это было так прекрасно, что я чувствовал перед этим какую-то беспомощность, Ливио. Я чувствовал беспомощность. Я чувствовал, что не могу присвоить это себе. Что это снова окажется за границей моего существа, передо мной, и что я не могу стать этим, превратиться в это, чтобы перестать желать этого, чтобы желание этого перестало мучить меня. Она так нравилась мне, я так любил её тело, что мне хотелось самому стать этим телом, превратиться в неё. Я понимаю, что это звучит как бред больного, охваченного лихорадкой. Но я и был больным, охваченным лихорадкой; обнимая её, прижимая к себе её тело, я чувствовал, что лихорадка охватывает меня. Довольно. То, что я говорю, недостойно мужчины.

Прошёл месяц. Она превратилась в тень женщины. Шёпотом произносила моё имя. Протягивала ко мне худые руки, пальцы её дрожали.

Наши работы закончились. Землекопы ушли. Ушли мои товарищи, купцы из Венеции Петро Карино и Бартоломео Бьо. Они сказали, что не хотят участвовать в предприятии, которое оказалось не тем, чем было сначала. Но ко мне пришли из Каффы сто копейщиков. Закованные в сталь. На отличных лошадях. Опытные после многих битв. Лучших воинов нельзя и желать. И две сотни отличной генуэзской пехоты. Мы начали строить военный лагерь. Я спускался вниз в подземелье к берегу подземного озера. Иногда я приходил с рабыней, связывал её и отдавал Тому, от кого ждал помощи. Война приближалась.