Ирина Сотникова - Она не умела стрелять

Каждое утро Александра Романова неизменно просыпалась на рассвете, чтобы приготовить Георгию завтрак. Зачем она продолжала это делать с таким завидным упорством после развода, ей было непонятно – будто действовал в ней какой-то чудовищный низменный рефлекс, выросший раковой опухолью из чувства собственного несовершенства. Ей даже в голову не приходило вволю поспать, пока он собирался. Будто она все еще надеялась, что именно этим утром выйдет к ней совсем другой мужчина – тот, в кого она когда-то безумно влюбилась студенткой, тот, с кем она и сейчас с наслаждением провела бы долгую жаркую ночь где-нибудь на южном побережье, если бы он захотел. Но бывший муж ее не хотел. Жена с нескончаемыми семейными проблемами ему давно надоела, и никакой благодарности за ранние завтраки он не проявлял, воспринимая их, как обслуживание в гостинице «все включено», которое заранее оплатил самим фактом женитьбы.

Ксану невыносимо раздражала глупая кличка «Лекса». Ее бывший муж считал это собачье имя чуть ли не верхом остроумия – он его произвел от названия автомобиля «лексус». Еще больше ее раздражал кот, которого надо было постоянно спихивать с табурета. Ксана до боли в зубах ненавидела, когда Георгий скармливал ему из своей тарелки кусочки еды, хотя хорошими манерами владел в совершенстве. Он явно делал это ей назло. Кот утробно урчал, чавкал, жадно пожирал пищу, а потом по-хозяйски ставил лапы на стол, требуя еще. Обычно Ксана не выдерживала, хватала зверюгу за загривок и выкидывала на улицу. Кот отряхивался и, задрав хвост, гордо уходил прочь. Жорика, как за глаза называла его теща, Ксанино раздражение внешне никак не задевало, он даже делался довольным, слегка улыбаясь кончиками узких губ.

Такие бесполезные для Ксаны отношения тянулись из года в год, с переменными проблесками временного спокойствия между очередной его влюбленностью и мрачным состоянием поиска новой пассии, когда ему приходилось выходить из зоны комфорта героя-любовника, временно оставаясь в одиночестве. В глубине души Ксана надеялась, что встретит он, в конце концов, свою единственную даму сердца и навсегда исчезнет из ее дома, оставив бывшую жену собирать осколки разбитого им сердца. Но жизнь проходила, никаких значимых перемен не происходило ни у него, ни у нее. Во всяком случае, иногда он становился милым и даже помогал по хозяйству.

В такие моменты Ксана неосторожно расслаблялась, начинала ему доверять, потому что доверять было больше некому. А вдруг всё волшебным образом станет прежним, он одумается? Но Жорик именно в такой момент с неумолимостью камнепада обрушивал на нее совершенно гадкие слова, в одну секунду выбивал почву из-под ног, низводил до унизительного положения глубоко презираемой дуры, неспособной на нормальное общение с ним и детьми. Все сложнее и сложнее ей становилось защищаться от его изощренного хамства, тонко прикрытого легкой иронией: «Ну, подумаешь, а что тут такого? Дорогая, разве я тебя обидел? Тебе явно показалось!» Почему-то Жорик выбирал для экзекуции именно те дни, когда она особенно сильно уставала, нуждалась в защите и уже не могла воспринимать его слова спокойно. Она не знала, как реагировать – плакать, равнодушно молчать или огрызаться. Одинаково больно было во всех случаях.

В октябре, когда Жорик в очередной раз вернулся домой выпивший, в губной помаде и с запахом дорогих французских духов, исходившим от его идеально выбритых щек, Ксана, промаявшись бессонную ночь, с утра направилась к юристу и попросила написать исковое заявление о разводе. Узнав о ее намерениях, Жорик сделался ласковым, умолял одуматься, пугал детьми. Смертельно уставшая Ксана оказалась непреклонна, ей было безразлично, что произойдет дальше – лишь бы развестись. А там хоть трава не расти!

Почувствовав ее состояние, он не стал перегибать палку, покладисто согласился и предложил ежемесячное пособие в обмен на молчание. Больше всего на свете Георгий боялся быть виноватым в глазах окружающих, и уж тем более – брошенным женой. Вот если бы Ксана загуляла, и он первый подал на развод, он мог бы надеть маску обиженной невинности и показать всему городу, с каким коварством ему приходилось мириться долгие годы. Но жена, к сожалению, не гуляла. Ксана, до предела издерганная неопределенным будущим, все еще зависимая от него эмоционально, согласилась на «пособие» – заработанных в редакции денег не хватало на то, чтобы кормить и одевать детей. Месяц после развода прошел, наступил декабрь, а «пособия» так и не было.

Когда Георгий допил кофе и уехал на работу, Ксана некоторое время постояла у окна, будто он мог вернуться. «Что делать? Как жить дальше?» Из головы не выходил Родион Беловерцев, так неожиданно прикоснувшийся сухими горячими губами к ее пальцам. Хозяин жизни, он мог позволить себе смутить, обескуражить, застать врасплох. Хуже всего было то, что она допустила это сама – очарованная его обаянием, потеряла бдительность и не сумела вовремя отразить атаку. Теперь у нее осталось стойкое ощущение, что Беловерцев, словно искусный в обольщении охотник за женскими душами, успел за это короткое время проникнуть в ее сердце и прочно занял там свое место, как когда-то это сделал Жорик. На то, чтобы понять, каким, на самом деле, подлецом был ее муж, ушло пятнадцать лет. Сколько уйдет времени на то, чтобы избавиться от нового непрошеного гостя и собственной влюбленности, если она вдруг случится? И что будет с самой Александрой, что останется от ее сломленной души?

…Ксана допила кофе и разбудила детей. Почему-то именно с утра они, сонные и недовольные, начинали изводить ее особенно сильно. У них тоже, как у Жорика с Рэмбо, был повторявшийся изо дня в день ритуал. Четырнадцатилетний Рома, считая все «полным отстоем», сбрасывал одежду на пол, отказывался заправлять постель, демонстративно молчал. В его присутствии Ксана униженно чувствовала себя частью этого «отстоя». Десятилетняя кокетка Катя постоянно просила новые джинсы с дырками на коленях, блестящие кроссовки со стразами, гламурный ранец. Прекрасно понимая, что не получит требуемое, она ныла, упрекала мать в том, что та ее не любит, иногда безутешно рыдала. Все это было таким же постоянным, как восход и закат солнца, как привычная безнадежность, в которой Ксана обессиленно барахталась уже много лет. Повторявшиеся изо дня в день семейные сцены лишали ее сил и заставляли проживать каждое утро, сжав зубы – чтобы не разрыдаться от обиды. Вместо любви к собственным детям она испытывала накатывающее волнами глухое раздражение. Это пугало, заставляло чувствовать себя отвратительной матерью, презирая за невозможность исправить ситуацию – Рома и Катя ее не слушались и, как ей казалось, снисходительно терпели, воспринимая все просьбы в штыки.