Irene - Эфффект линзы

Вообще больше не могу о ней думать!

Не могу!

Не хочу!

Не имею права!

Я скомкал почти целую пачку сигарет и выбросил ее в полуразвалившуюся заплеванную урну, заполненную шелухой от семечек и окурками.

… Уже около самого порога школы я вдруг остановился, как вкопанный, потому что у дверей меня поджидала необычная разношерстная компания. Впереди всех стоял Кравченко, скрестив руки на груди, вокруг него собралось человек пять-семь других старшеклассников, немного поодаль — Лиля Рыбакова и ее неразлучная подружка Щепина, около самого входа выглядывал из-за спин одноклассников Жженов.

— Не понял… Это что за митинг?

— Жесть, Кирилл Петрович… Что за бред там папаша Гуця нес сегодня?

Я инстинктивно отступил на пару шагов назад, едва не сбитый с ног вихрем их встревоженных вопросов.

— Так, Никита, ничего комментировать не буду. Что бы он ни сказал, пусть будет на его совести…

Лиля вышла из-за массивной фигуры Кравченко и, смешно тараща глаза, возмущенно затараторила:

— Да что там комментировать! Он сказал, что вас уволят! Что вы Гуця избили! Но кто в это поверит?! Это же ерунда! Это же… это же… вы же такой!... вы же вежливый!..

Я почувствовал, что еще пару таких корявых эпитетов — и я все-таки смущенно покраснею.

— Спасибо, конечно, ребята. Но тут уже не нам решать. Одно могу сказать точно — я таких, как Гуць, не бью.

— Так я тоже… — ухмыльнулся Никита. — Много чести… Но это… слушайте… мы ж с пацанами видели вчера, что он от вас свалил живой и здоровый. И потом я его в магазе видел. Часа два спустя… тоже все нормально было.

Я прошел через взволнованную толпу, пытаясь избавиться от улыбки, вдруг затерроризировавшей меня в ту минуту. Они могут сколько угодно притворяться бесчувственными, злыми, безразличными, но в глубине души каждый любит справедливость. И каждый готов за нее бороться.

— Я ничего не могу доказать — алиби у меня никакого нет. И где он получил свою «бандитскую пулю», тоже не знаю. Извините, иду работать… пока.

Наверное, мне нельзя было оставлять их на школьном пороге совсем растерянными. Но утешать кого-то было выше моих сил.

Час. Два часа. Два с половиной часа… Я упорядочил по папкам все психологические «досье», чтобы их можно было сдать без лишней суеты. Еще раз пересмотрел «дело» Литвиненко, старательно избегая его жизнерадостного взгляда. Неужели все вот так и закончится? Папаша Гуця несколько раз проносился по коридору мимо моей двери, громогласно причитая. Странно, я ни разу не видел его на школьных собраниях — за задней партой, на месте Димы, обычно сидела тоненькая бледная женщина с синеватыми тенями под глазами — его мать. Интересно, как ему не стыдно было врать ей? У нее ведь такие огромные темные глаза, просто невероятно проницательные… Или он не повторял ей эту байку о жестоком избиении?

Еще час. В холле опять слышались какие-то громкие возгласы, будто кто-то ругался… Немного погодя я выскользнул в коридор, прислушавшись к ним.

— Ну че ты гонишь, Гуць?! Кто тебя, на фиг, бил?!

— Это реально брехня, Алла Ивановна…

— А ну не смей орать на него!

— Та пусть не брешет! Типа мы не знаем, что Кирилл Петрович — нормальный мужик!

Я перегнулся через перила и от удивления чуть не потерял равновесие. В холле первого этажа, у кабинета директора, собралась едва не вся школа. Я почувствовал, как от волнения вдруг закололо где-то в районе печени. Голоса этой встревоженной толпы, отбиваясь от бетонных стен и широких старых окон, рассеивались, превращаясь в неразборчивый бессвязный гул пчелиного улья.

Я не знал, что такое возможно в школе. Не знал, что дети, сегодняшние дети, еще способны на подобное. Но, черт возьми, в ту секунду почувствовал гордость. Видимо, эти три месяца я вел себя с ними правильно. И прошел испытание на прочность.

Алла Ивановна вдруг подняла голову вверх, заметив меня на верхней площадке лестницы. Гул на секунду стих, я почувствовал себя диснеевской принцессой на балу — все взгляды, удивленные и возмущенные, были прикованы ко мне, все ожидали моего сошествия.

— Это… ребята… а что здесь такое? — Я нервно почесал затылок, подозревая, что мой вопрос прозвучал очень глупо.

— Да вот, Гуць хотел сделать заявление… — Вера Михайловна нахмурилась. — Или что он там хотел…

Наконец я заметил и самого «виновника торжества». Дима стоял почти под самой стенкой, все так же не поднимая глаз, а его отец грозно взирал на обвинителей с готовностью свернуть шею любому, кто к нему приблизится. Я подумал, что хуже мне уже все равно не будет, и рискнул.

— Поговорить надо, Дима. Отойдем в сторону.

Я положил руку на его плечо и даже не стал подталкивать — он покорно двинулся сам, успокоив быстрым взглядом своего буйного родителя. Толпа, как один человек, одновременно затаила дыхание и проводила нас непонимающим взглядом. Мы остановились всего в нескольких метрах от них, под лестницей.

— Меня одно интересует: почему ты сказал Вике именно это? Зачем?

Он шмыгнул носом.

— Та просто сказал… Она ж, дура, прицепилась ко мне с тем Феськой… У меня ее малой в друзьях есть в сети. Недавно взял и в статусе такое написал… — он пожал плечами. — Хрен его знает, поссорились, наверное.

Я покачал головой. Да уж… младшие братья иногда — хуже атомного оружия.

— Я ж не думал, что у нее чуть не припадок начнется… Она больная какая-то, да?

Гуць впервые осмелился заглянуть мне в глаза. Я свел брови к переносице, тяжело вздохнув.

— Она не больная. Просто ты сказал это совершенно не вовремя… Кстати, где это тебя так?..

Он недоверчиво покосился на испуганного и злого отца.

— Неважно. Я им расскажу… вы это… не обижайтесь только… меня батя за драку бы убил просто…

Я пожал плечами, развернулся и пошел прочь по коридору. За моей спиной опять начались возгласы, вопросы и гудение. Но я уже был уверен, что инцидент, как обычно говорят в милиции, полностью исчерпан.

… К концу сегодняшнего рабочего дня все тело ломило так, будто я и вправду с кем-то хорошенько подрался. Учитывая, что в нашем городе выпить где-то в баре, не будучи замеченным никем из знакомых или учеников нашей школы, невозможно, я решил все же сегодня позволить себе расслабиться. Задумавшись, просидел в углу за стойкой несколько часов, пока на улице совсем не стемнело, и только тогда наконец поплелся домой, так и не почувствовав желанного облегчения.

Мой подъезд редко привлекает кого-то из молодежи. Во-первых, сказывается его близость к школе, во-вторых, всегда аккуратно заперты двери, а в-третьих, на втором этаже обитает старик — такой ревностный блюститель порядка, что компании подростков, собиравшихся под окнами, не раз получали сверху холодный душ. Однако сегодня, подходя к подъезду, я заметил одинокую фигуру, облокотившуюся на железную дверь.