Марк Шувалов - Возвращение

Когда он смотрел на меня – слишком внимательно, пульсируя зрачками и что-то в душе моей переворачивая, ощущал я себя под его взглядом, словно льдинку сглотнул, а она где-то в животе остановилась и холодит, волнует все мое существо…

Глотал я как-то кусочек льда в жаркий день, и мурашки по телу бежали, будто вот-вот кто-то сзади подойдет и нежно обнимет… то ли 13 мне тогда было, то ли 14…

Как сжимается время в памяти, словно концентрируется, сгущается, и уже не видишь мысленным взором всей череды прошедших мелких событий, лишь яркие вспышки-моменты, как разноцветные лампочки… Почему именно это запомнилось? Нечто сливочное. Ах, да, нравилась мне тогда беляночка Лора, нежная, как мороженное, с изумительно голубыми глазками… но на самом деле, я о старшем брате ее блондинистом думал, только не понимал этого почему-то, словно шоры младенческие с глаз до времени не сбросил. Странно, ведь истово дрочил на этого пацана, а сознание упорно маскировало все под влюбленность в Лору…

Потом появился Лысый. Его семья переехала в наш дом, и в первый же день этот худой, серьезный и в ту пору бывший очень резким и ершистым, подросток сам ко мне подошел и вопросы всякие начал задавать – кто, что, чем тут дышит. А потом предложил на залив смотаться – закат посмотреть, дабы проникнуться. От такой постановки вопроса я ощутил восторг и в восхищении чуть в обморок не опрокинулся. В те времена я ведь опасался куда-то слишком далеко один ходить, даже мое природное любопытство в этом вопросе основательно буксовало. А тут первый раз забыл об осторожности – да обо всем забыл, за что и оказался с лихвой вознагражден, ведь Лысый уже тогда становился собой нынешним. А вместе с ним и я.

Лора отошла на второй план, а потом на десятый. Братец-то ее бритоголовый, похожий на молодого бульдожика со слегка выступающей нижней челюстью, с наивным лобешником и подвижными надбровьями, уехал в Москву (Питер его чем-то не устраивал) и поступил там. Да не абы куда, а в Бауманский. Вот так-то, а ведь всегда казался мне обычным качком – стеснительным, легко краснеющим и не способным двух слов связать. Это-то и делало его в моих глазах совершенно неотразимым. Но внешность бывает очень обманчивой.

Впрочем, удивившись столь неожиданной метаморфозе своего избранника, я тут же о нем забыл, да и молочная красота Лоры как-то поблекла для меня. К тому времени мое внимание полностью поглотил Лысый, хотя к нему я испытывал совершенно иные чувства, которые и сейчас затрудняюсь определить словами. Глубинное доверие, родство… так наверно…

Между прочим, он отрицал альтруизм дружбы и считал это чувство крайне корыстным в своем основании. Потому о сути нашего альянса мы никогда с ним не говорили, боялись корысть свою обнаружить. Я так уж точно. Тянуло меня к нему, ощущал я себя с ним защищенным, хотя у Лысого помимо меня много всяких знакомств имелось, он ведь компами увлекался и дружил с хакерами. Впрочем, медицина для него все-таки главенствовала. Сколько его помню, он только ее и ценил по настоящему. Даже наукой не считал, а некоей философией, жизненной стратегией, призванием. Думаю, только таким и следует в медицину идти.

Как же уперто он занимался со мной йогой – здоровье мне укреплял, эскулапище методичный. Но не только – с ним я постигал «синтаксис жизни». Учил он меня, мудрый сенсей, слушать ее сонорность и наблюдать то плавный, то скачкообразный перформанс окружающего, учил расшифровывать ассоциативные эссенции из будничных пантомим и потока обыденности, учил во всем усматривать тайный смысл. И временами был я, между прочим, очень счастлив чистым, незамутненным ни корыстью, ни похотью, счастьем. Конечно, все благодаря принятому от Лысого знаку запрета на секс в виде изображения завязанного в узел члена – для противостояния своей изначальной физиологической порочности и врожденной инфернальности. Так что теории моего друга очень даже работали, по крайней мере, в отношении меня.

Рядом на кровати беззвучно спала Женька, свернувшись калачиком, прямо в одежде. Ну, конечно, а кто ж еще, ведь это именно она вчера крикнула, что отныне ноги ее здесь больше не будет. И от этого крика, остро пронзившего все мое существо и парализовавшего волю, мне сжало голову, точно металлическим обручем. Крутой дивертисмент вышел, после которого я и грохнулся в обморок. Вот почему Женька здесь – всего лишь осталась сторожить, как бы со мной вновь чего не стряслось.

Господи, да ничего со мной не случится, и не нужна мне псевдо материнская забота, я другого всегда искал, если уж глубоко разбираться.

Однако башка тяжелая и тошнота не прошла, как с похмелья. И во рту что-то солоновато. Уж не кровь ли? Не иначе сотрясение схлопотал. Или это обычная, как ее там, вертебробазилярная недостаточность? Вертере… нет, вертебро… бра….нет, ба… зилярая… лярная… тьфу ты, язык сломаешь. Это ж надо так простое головокружение назвать: пока произнесешь – крыша съедет. Но Лысый любил подобные неудобоваримые медицинские термины и даже находил их весьма полезными для отработки четкой дикции. Демосфен чертов.

Во всяком случае, лучше пока лежать, не открывая глаз, будто до сих пор еще сплю, тем более что совершенно непонятно, как теперь себя вести. Но я сам виноват, мог бы и заранее сумку с вещами собрать. Впрочем, разговора с Женькой все равно было не избежать.

В подъезде то и дело открывались двери – народ потихоньку разъезжался на работу. Слава богу, я взял отгулы, а то пришлось бы сейчас дергаться – то ли свою личную жизнь устраивать, то ли маршрутку догонять…

Ничто… кружение Ничто… как же верно… Блох? Точно Блох.

Меня вдруг поразила какая-то органичная несовместимость этих моих блоховских мыслей с ужасающе приземленной обыденностью и гиперобъемной материальной предметностью реального окружающего мира. Такие моменты случались со мной иногда, редко, но сейчас ощущение было резким и горьким, как дым осеннего костра, в котором жгут листья. По крайней мере, сердце заныло очень болезненно.

Я постарался стряхнуть нарастающую волну хандры и окунулся в сиюминутную будничность. Отметил, прислушавшись, что ближняя к нам по лестничной площадке дверь скрипнула. Это сосед свою собаку гулять повел. Хорошая у него псина, культурная – вся в хозяина. А Женьку как уважает, слов нет. Впрочем, кто ж и когда не уважал мою жену? И почему ей всегда все удавалось? Она вроде никогда особо не напрягалась – просто без шуму и пыли спокойно делала то, что считала правильным.

Однажды вот взяла и увезла меня от человека, который так же кричал. Хотя, конечно, не так же, и даже можно сказать вовсе не кричал, а просто говорил очень громко. Мой начальник и по совместительству – ее отец. Огромный такой мужичара с рыжими волосищами на руках и в вороте рубахи. А еще – с глазами редко встречающегося в природе глубокого цвета какао-шуа.