Суфьян Бё - Я – твои ДНК-ангелы, детка!

Безупречная программа добровольного потребления.

Там, где выясняется невозможность пожрания виртуальной валюты, всплывает очевидность факта возможности планомерного потребления человеческого и человечного, но не обменять ли мне заранее виртуальные единицы на кроны, чтобы в шаговой доступности от вулканов иметь возможность протратиться на бреннивин и кофе?

В сутолочной кучности аэропорта, до оторопи привычной, распознается определенного рода обреченность смирения и вынужденной доверчивости обличенных стремлением к точке опоры, выведенной за пределы привычной географии.

Ах, секретные ключи Соломона, затерянные в лабиринтах коридоров, ломкая реальность зажатости между стерильными писсуарами и запертыми сердцами, зарастающими грязью – экзистенциальные этюды упоения собственной исключительности в мерно покачивающейся толпе, просачивающейся в раму металлоискателя.

Я отсрочивал свои пространства, расчерченные нецветными мелками: документальные заверения лояльности, памятка по безопасности перелетов, сонные пилоты – по памяти вычерченные черты архипелага, сплошь ломаные линии и черная порода лунного пейзажа, сформированного вулканической активностью сотни лет тому назад. Мечущийся между сном и явью, я преодолеваю все эти морские мили, скользя тенью, чужой, слишком искусственной, слишком тяжелой для того, чтобы воды могли вместить ее – старая дилемма смещения восприятия; если бы только сонливые города могли обратить свои лица к небу.

Изящная куколка в соседнем кресле с такими порочными и чувственными губками, глаза закрыты, бормочет и сквозь собственный сон. Её неспешная мантра несет меня над тьмой и светом, разделяющими время и пространства тысячекратно размноженных историй, большей частью так и не успевших стать моими в полном своем смысле.

Однако… наверное, мне все-таки удалось уснуть…

…соскользнуть в одно из беспамятство собственного же прошлого…

…когда я открыл глаза первые солнечные лучи уже скреблись в оконное стекло, прося впустить их в застывшую замутненность комнаты. Я лежал на спине, слушал тихое дыхание – в два голоса, – и наблюдал за тем, как зачинающееся утро растекается по подоконнику, просачиваясь сквозь едва заметные прорехи в шторах. И мне казалось, что если я открою окно, то день наступит быстрее… по крайней мере, для этой комнаты, для этого конкретного кусочка пространства вне Но я просто лежал, и слушал, и молча врубался в солнечные лучи.

Андриана спала рядом, свернувшись калачиком, укутавшись в тонкое одеяло: так уютно и совершенно могут спать только кошки, женщины и дети – близко, и, вместе с тем, так далеко, как будто в другой вселенной. Это удивительное ощущение, прислушиваться к сну другого человека, к его дыханию, к теплу его тела, ощущать неосознанные, мягкие движения – путешествия вне сновидений. Именно поэтому прошлой ночью я не мог – и не хотел – заснуть. Мне казалось, что я могу упустить что-то очень и очень важное, что-то, что сможет в корне изменить мою жизнь. Я путался в вязких ночных минутах и слушал тихие слова на незнакомом мне языке, представлял себе губы эти слова произносившие, и старался ничем, ни единым движением, ни единым звуком, не выдать собственного бодрствования…

В одинокие ночи для меня всегда много пространства пустой кровати – излишне много. Наверное, поэтому я завел дурацкую привычку спать в спальнике. Мне представлялось, что таким вот образом я превращаюсь в космический корабль – маленький и отважный – дрейфующий промеж холодного света звезд, затерянных в космическом пространстве. И я засыпал, занимая пятачок простыни у самой дальней границы кровати, застывая подобно мексиканскому перебежчику, задумавшему самую коварную свою каверзу – пересечь границу, чтобы затеряться в итоге среди тысячи безучастных и бессловесных человеческих тел на улицах одного из мегаполисов по ту сторону ночи. Бессмысленный жест – границы были давным-давно открыты, и никого не было рядом, чтобы остановить меня.

Да и самой границы, если уж на то пошло, никогда не существовало.

Но сегодня мы со спальным мешком спали раздельно. И проснулись также порознь. И мне было его даже немного жаль – ведь я проснулся не в одиночестве, а он – в рюкзаке; но это не стоило воспринимать как измену, просто так сложились обстоятельства. И я – смиренно следуя неспешному их течению – выбрался из-под одеяла и на цыпочках тихо вышел из комнаты.

У Атли были сильные руки, рыжая борода и старенький Volkswagen T3 с уставшими, мудрыми глазами и невыветриваемым запахом какао внутри. У Атли не было прав и большого пальца на правой руке, но это его ни коим образом не портило, даже наоборот – придавало изысканного очарования и стати: в конце концов, добрался же он из Осло до Стокгольма, постигнув походя секрет приготовления самого вкусного кофе на этом континенте… правда, он сам не так давно признался мне, что был-де еще некий турок, подлинный Сенсей кофеварения. Но после маленького инцидента в турецкой кофейне где-то на задворках Осло его выдворили обратно в Стамбул. И таким образом последний конкурент Атли исчез с карты Европы на ближайшие лет пять – десять.

Когда я вошел в кухню, Атли подрисовывал усы историческим персонажам в детской книжке-раскраске и дулся на меня. Он был самую малость влюблен в Адриану и сейчас пребывал в полной уверенности, что где-то на полпути от «маракасов» к «Ибсену» я по чистой случайности с ней переспал…

Но все же… все же прошлым вечером мы были пьяны, влюблены и очень близки друг к другу. Атли угадывал закрученные по-французски кончики усов маршала, чье имя не говорило мне ровным счетом ничего ни об истории, ни о дислокации неторопливых европейских армий, затерявшихся на полпути от столицы к границам Уганды, по дороге к неслучившейся и незапланированной войне с саламандрами, и крутил на доисторическом проигрывателе старые записи Hawkwind и Дэвиса. А мы без устали трещали на самые разные темы и смеялись так яростно и громко, что сонные, помятые подушками соседи предпочитали отмалчиваться, попрятавшись по своим уютным комнаткам и не встревая в наше спонтанное веселье.

Мы познакомились несколько часов назад на вокзале, одновременно выбравшиеся из Арланда-экспресс, безымянные, воздушные, вдохновленные и жадноглазые.

Позже, пугая аккуратных старушек, мы носились по стокгольмским улочкам и швырялись друг в друга редкой багряной листвой, жевали хот-доги и пили сладкое вино – незаметно, украдкой.

Тем же вечером Адриана надела мою шляпу и спросила, как меня зовут, я ей ответил и она, на секунду задумавшись, объявила, что это имя мне совершенно не подходит. «Теперь тебя будут звать Суфьян», – сказала она, Атли отозвался, что это очень хорошее имя, и я не нашел, что возразить им.