Суфьян Бё - Я – твои ДНК-ангелы, детка!

Этим утром чужое имя осталось со мной и стало частью меня, сладость вина все еще согревала губы, а Атли старательно выводил очередного своего «Сибелиуса» в уголках и клеточках страниц и ворчал себе под нос по-норвежски. Я сел за стол, пожелал доброго утра – каждому живому существу, обитавшему на кухне, – и сказал, что мне пора собираться на поезд. Атли молча кивнул и подвинул ко мне чашку черного кофе – горячего и горького, самую малость, ровно настолько, насколько пошатнулось его доверие ко мне. Я поблагодарил по-норвежски… а может быть даже и по-шведски – Takk! Так-так, Атли, спасибо тебе; и подумал о том, какой симпатичной парой станут они с Адрианой – возможно что, уже завтра к обеду… или, быть может, к ужину.

После – вышел в коридор, застегнул рюкзак, зашнуровал свои грязные башмаки, обнял Атли (удачи тебе, будь счастлив), попросил его передать привет Адриане и вышел на улицу, чтобы уже никогда больше с ними не встретиться.

Память… сон… память…

Если следовать медицинской терминологии – это называется ремиссия.

Если технической – турбулентность…

…и на подлете к Кефлавику они, по своему обыкновению, совпадают, аккурат в месте среза, золотого сечения толщи океана вулканическим зубчатым лезвием, густым и черным, но крошащимся точечно островками и камушками, сплавленными в чертовы курганы, возвышающиеся над бурными пиками шторма: – Ом, твоя медитация на американских горках, когда последние капли алкогольной интоксикации впрыснуты в туловко местечковой непогоды, а пухленькие американские голубки истово и громогласно призывают Иисуса откуда-то из хвостовой части салона. Потешное мракобесие и предельная готовность к крохотной сделке, долгосрочной аренде души в обмен на гипотетическую возможность благоприятного исхода. Сверхъестественный аукцион на высоте в 11 км над вмороженным в полюса идеалом, кто больше, господа?!

В горле першит, но из всей влаги мира сейчас мне доступны разве что только кроткие ручейки на жидкокристаллическом дисплее. Этот славный привкус технической революции, созидающий новую иллюзорность утопии, недостижимой и глянцевой даже в самом своем революционно-левацком виде. А все потому, что поглощение реальности началось не вчера и не десяток лет тому назад: сладостная эмпатия и подмена понятий. Я наблюдал все эти выверты и склонности к свободному падению со школьной скамьи. И только собственная наивистская дурость не давала мне возможности скатиться в оголтелую мизантропию… о, разряженный воздух облачных ландшафтов, да я же тот еще чертов романтик, испытывающий перегрузки и гравитации в серебристой умилительности воздушных знаков, оставленных в конце абзаца тем, кто будет способен вычесть из них формулу окончательного освобождения. Как Будда, помысливший недеяние и нежность, заключенные в судорожном сокращении паучьей лапки.

На детской площадке в тупичке между школой и автобусной остановкой, не успевшей пока еще стать местом боевых действий между блуждающими бандочками озабоченных подростков маленький мальчик сидит в песочнице и разглядывает перепачканную песком ладошку.

Он похож на взъерошенную птицу, шесть лет назад спросонья выпавшую из гнезда, да так и не сподобившуюся вернуться.

Когда я спрыгиваю с качелей, потянувшись крылатой своей тенью, маленький мальчик смотрит на меня.

Он говорит мне, это случилось много лет тому назад.

Или – вперед, тут ведь все дело в точке зрения, не более.

Просто время замерло и побежало в другую сторону.

Оно пожирало день за днем, год за годом: влюбленности, заблуждения, слова и мысли.

Шаги, прикосновения, пробуждения – вместе и порознь.

Каждая частичка оставалась «Вне».

А время просто бежало в обратную сторону.

Маленький мальчик потянулся к моей тени.

Все, что осталось сейчас – детская площадка с качелями.

И каждое новое вчера, которое с тобой еще не случилось.

Он выбрался из песочницы, закутался в мою тень и уснул на траве, свернувшись калачиком.

Даже если все это ложь —

кому какое до нее дело?

Кефлавик.

Кто-то спиздил мой багаж.

В Лондоне.

С не меньшей вероятностью я мог его забыть. Такое случалось дважды, и каждый раз оборачивался познавательной одиссеей – контрапунктом… но если ты уже начал диктовать реальность собственной истории, выученной с чужих слов, но все так же остающейся твоей до последнего рефлекса, и движение / бегство запустилось восвояси нерва, не стоит упускать момента освобождения, не правда ли, деточки?

И все эти условные спальные принадлежности, необходимые только постольку, поскольку ты признаешь цикличность: бодрствование/сон, сонь, опадающая в синий в перепадах… но я никогда не жаждал статики и покоя. И не был в состоянии выменять их у большой жизни на обрядную повторяемость перерождений. Славная столичная непрактичность, развивающаяся через поколение оседлости.

Оставались документы и деньги, оставалась одежда… путешествие в сторону севера требует много меньше шмоток, чем могло бы показаться. Тут вопрос в условностях – собираешься ли ты обратно, дружок, если все твои перемещения (если каждая твоя география) нанесены на кредитные карты и дорожные чеки – вольная иллюзорность в чужом аквариуме.

Точка абсолютного равновесия предполагает снег и воду. И в минуту своего нечаянного помешательства я более чем готов закрыть глаза – буквально – на сформировавшиеся фобии. И выбираться из путаницы пещер на ощупь, но лишь при условии неминуемости выпадения по ту сторону, когда притяжение оказывается тем самым импульсом, который выводит за орбиту, еще дальше, тем более что божественное дитя так и не было зачато…

…и я путаюсь с моей фантазийной Марией матерью божьей и первоначалом и точкой отсчета в пустынной земле сложенной изо льда и пепла и я ставлю знак равенства между этим фактом и 25 километрами дождя и асфальта но уже с поправкой на десятилетие, в котором нас не оказалось. Серые гончие, бегущие следом за солнцем, наступающие ему на пятки, пускают из разверстых пастей алые слюни и пену и кто же на этот раз оказывается загнанным зверем, кто падёт, когда солнце коснется горизонта красная свора, красная свора, вопрос лишен ответа, ответ лишен политики и вместе они никоим боком не относимы к реальности, черт ее дери, снова вплетающей собственные щупальца в отведенную мне клетку. Красные собаки, бредущие по моему следу – подмена понятий в отдельно взятом утверждении, пока я вглядываюсь в придуманное яйцо на площади и улавливаю кожей острые коготки дождя.

Мне не хватало утреннего сияния, мне не хватало биения нерва, жизненной силы, токов, приводящих планету в движение. И если бы не дождь, воздух грозился предельно сгуститься вокруг тела, сбиться в кокон, облепив глаза, уши, рот, нос, задушив жаром и пронзив жалом легкие – беспечная тяжесть твоя, гравитация.