Суфьян Бё - Я – твои ДНК-ангелы, детка!

Ты остаешься тем, чем ты кажешься окружающему миру. Тебя не существует, но остаются тысячи крохотных копий, белоголовых ангелов, прозрачных, вопрошающих, придумавших друг друга; ты уже потерялся в географии, окружающего пространства нет, остается банальный процесс: движение, переставленье ног, отсчет шагов, миллиметры отрастающих за ночь ногтей на руках и ногах, мозоли на подошвах. И если это правда, если все мы в самом деле всего лишь относительность – друг к другу, точки – к движущемуся телу, то я приближаюсь к твоей безвременности, безбрежности, горизонту событий, ты чувствуешь их?! Коровьи колокольчики – пасторальное безумие пастушек, молочниц (во всех их мыслимых и немыслимых смыслах и позах) с мускулистыми пальцами, мощными ладонями, сладким материнским запахом… такое… такое распахнутое вожделение, сладкий младенческий грех чревоугодия, эдипов комплекс в мирке, лишенном женщины… труляля. Когда ты будешь готов почувствовать себя алисой, ты знаешь где искать меня.

– А разве ты все еще существуешь где-либо… помимо собъственной так и не случившейся могилы?

– Я – воздушная рыба, Суфьян. Я не умею дышать, но я научился слышать цвета.

Бешеное тарахтение по брусчатке, все оттенки покореженного прошлого, в преломлении граненых стаканов, ирреальных здесь, но если разговор заходит о том, чтобы выпить, мне не нужно предлагать дважды, я открыт для новых встреч, идей и предложений, и даже если Вавилон спит, я всегда держу на примете одного Лазаря для воскрешения, умеющего чудно играть на трубе арабский фри-джаз. Выпьем Начо, чтобы внешнее обрело объем и краски и цвета, которые мы сможем с тобой выслушать дочиста.

И прежде, и кроме, и впредь – вперившись взглядом в протекающую крышку уютного гробика, окольцованного непутевыми ностальгическими всполохами очередного горячечного волхования, внушаю себе непреложность замкнутого пространства, и вот еще что:

Все здесь – космические дальнобойщики, укатывающие дорожки звездной пыли по внешним кольцам Сатурна… движение вспять, против часовой стрелки, и мы снова выходим на обочины дряхлого автобана, грезя о революции и солнечной системе, лютой сингулярности, клочьями виснущей на сношенных сердцах: в полдень воздух раскален настолько, что даже просто движение сквозь, к закату, оставляет по себе рубцы и шрамы, но даже без опознавательных знаков мы уже включены в систему самопоглощения и прожигания – в поисках ключа зажигания рука шарится по карманам вселенной, но зачерпывает полые звезды, разбросанные по задворкам в эпоху смешения языков. И первейшее птичье слово проклевывается с первым ударом сердца: перекатываю его языком по неприспособленной к щебету гортани.

Дух солнца, дух улья, надтреснутая диафрагма – по лучику на выдох собираю радужные грошики в ладошку, выпекаю блинчики, казню и милую, милую свою, растрачивая минуты на затянувшееся ожиданиебогтымой – я выбираюсь на шоссе и всей тушкой припадаю к камню.

И все, что вокруг: поля-Поля, тронутые распадом, битые пиксели, нерастраченные клетки мозга. Разъяренный рев саксофона – так господьбог// гневается нами.

Что же касается моей империи, она давно уже бродячий цирк военных действий: растет вовне, вне времени, не выходящем за пределы песка, несущего в себе пустыню.

Но прежде всего был аэропорт Хитроу.

А дело было в том, что мы оставались рассеянные и не_мертвые, отстающие от своих рейсов и грезящие номерами, не поместившимися в телефонную книгу: большие Любови и странные страстные игрища часто подпадали под неликвид, груз, запрещенный к перевозке. Навроде початой бутыли воды без газа или газового баллончика. И только усопшие все еще по привычке взывали к памяти, памятуя о верности и вере – оставшимися чуждыми и чужими.

Резвые драконы и сильфиды, моя неиллюзорная паранойя, возрастающая с каждым шагом, минуя приватную мифологию упрощенной трезвости, бежала со мной ноздря в ноздрю через залы контроля и вылета между выцветшими автоматами, высвечивающими душу насквозь и – вот ведь в чем дело, я выдумал препотешную попытку к бегству – акт рукотворной алхимии, слияния стихий, на самом своем пике дарующего мнимое освобождение от щербатого малодушия. С любой из возможных точек отсчета каждый мой шаг разрастался ризомой мнимого многообразия потенциальных реальностей, наслаивающихся друг на друга и выводящих меня из центра в провинциальные области подсознания… немым свидетелем, лишенным воли и стартовой скорости, достаточной для преодоления притяжения ядра-догмы, кратного смирению и смерти.

Что и приводило обратно к бестолковой болтовне с бесплотными Начо (как вариации смыслов, следующих слепой воле знаков, созданных смертными в вялой попытке достучаться до простейшего сочетания архетипов), вывинчивающими пробку из старой бутыли, прибереженной до точки отрыва от тверди земной, во имя твое, господи, нетварной птицей разверстой над бездною неба.

В том-то и заключается моя укромная придумка: в сочетании огня с водою, в момент попрания земли за мгновение до взлета.

Я пью перед вылетом, за мгновение до перехода линий таможенного контроля, так, чтобы эта же линия стала границей между трезвостью и беспамятством; между здесь, на земле, и там, под облаками…

Точность расчета шага из трезвости в опьянение с промежуточной посадкой в кресло аэробуса – такое мое движение в сторону мифичной Исландии от дождей и бедлама вящего помешательства если только не напутать с дозой и остаться блаженно-пьяным и достаточно безумным в очевидных вещах в весомой недосказанности поровну поделенной между существованием и внематериальностью, достаточными для преодоления ужаса, которому я посвятил изрядный кус собственной жизни.

Терминалы, утраченные багажи, хлопотные скандалы, нерепрезентативные сканнеры, просвечивающие тебя на предмет металлических деталей, тебя, мой любимый киборг, готовый вот-вот взорваться с именем неминуемого бога на губах во имя одной крохотной и несравненной, но очередной из множества войнушек – программа, запускаемая в эфир сигналам со спутника, из путаницы сот, телевидение, спектакль, продолжающие обескровленные наветы толстосумов, обреченных по праву рождения на подлость даже на пороге апокалиптического забвения, верно, ведь, Иезекиль?

Как то было у придуманных индейцев: деньги нельзя есть. Произнеси это и почувствуй на вкус мгновения поглощения очевидной идеи, вообще, не склонной к воплощению, операционной системой Уроборос/Левиафан, выведенной на уровень боговой автономности и подчинившей собственной логике реальность слой за слоем, впрочем, не глубже того придонного ила, на котором зациклилось сознание человека: в том числе и мое, оператора собственного малодушия и безумия.