Октав Мирбо - Дневник горничной

— Она умерла.

— Умерла… Тьфу пропасть, она умерла… Итак, у вас, значит, рекомендация от лица, которое умерло… Сознайтесь, что это довольно странно…

Все это было сказано унизительным тоном, полным оскорбительной иронии. Она взяла другую рекомендацию.

— Это лицо… тоже, вероятно, умерло?

— Никак нет, барыня… Г-жа Робэр в Алжире с своим мужем, полковником…

— В Алжире!.. — воскликнула дама… — Мне это нравится… Как вы хотите, чтобы можно было писать в Алжир?.. Одни умерли, другие находятся в Алжире. Подите-ка, дождитесь сведений из Алжира?.. Все это в высшей степени странно…

— Но у меня есть другие рекомендации, барыня… — умоляла несчастная Жанна Годэк. — Барыня могут убедиться… Барыня могут получить разъяснения…

— Да! Да! я вижу, что у вас еще много других… Я вижу, что вы переменили много мест… даже слишком много мест… в вашем возрасте это чересчур… В конце-концов, оставьте мне ваши рекомендации, я посмотрю… Теперь вот что… Что вы умеете делать?

— Я умею убирать… шить… подавать на стол…

— Вы хорошо умеете чинить?

— Точно так, барыня…

— Вы умеете откармливать птицу?

— Никак нет, барыня, это не мое дело..

— Ваше дело, дочь моя — заметила наставительно дама — делать то, что вам приказывают господа. У вас должно быть пренеприятный характер.

— Никак нет, барыня… Я вовсе не из озорных…

— Разумеется… Вы это говорите… и все это говорят… а на деле… Словом… увидим… Я уже, кажется, вам говорила… что место хотя и не особенно тяжелое, но все же работы достаточно… Встают у нас в пять часов…

— Зимою также?..

— Да и зимою… Понятно… Почему вы спрашиваете: «зимою также?..» Разве зимою работа уменьшается?.. Вот странный вопрос!.. Горничная у меля убирает лестницы, салон, кабинет барина… спальню, конечно… топит все печи… Кухарка убирает переднюю, коридоры, столовую… Надо вам сказать, что я страшно преследую чистоту… Чтобы нигде не было ни пылинки… Дверные ручки должны сверкать, мебель блестеть… зеркала протираться… У меня горничная также заведует птичником…

— Но я этого не умею, барыня…

— Научитесь!.. Горничная у меня стирает, моет, гладит все, — кроме бариновых сорочек, шьет… Я ничего не шью на стороне, — кроме моих платьев, — подает на стол… помогает кухарке вытирать посуду… Требуется порядок, строгий порядок во всем… Это уж мой конек — порядок и чистота… а еще важнее честность… Впрочем, я держу все на замке… Когда что-нибудь понадобится, спрашивают у меня… Я ненавижу мотовство… Что вы обыкновенно пьете по утрам?

— Кофе с молоком, барыня…

— Кофе с молоком?.. Вы не стесняетесь… Да, все они теперь пьют кофе с молоком… Ну, так вот, у меня этого не полагается. Вы будете получать суп… Это полезнее для желудка… Что вы на это скажете?..

Жанна ничего не ответила… Чувствовалось, однако, что она хочет что-то сказать. Наконец решилась:

— Прошу барыню меня извинить, но я бы хотела знать, что у барыни полагается для питья?

— Шесть литров сидра каждую неделю…

— Я не могу пить сидра, барыня… доктор мне запретил…

— Ах! вам доктор запретил… Ну, а я все-таки буду давать вам шесть литров сидра. Если вы хотите вина, — вы можете себе покупать… Это ваше дело… Сколько вы хотите получать?

Она нерешительно посмотрела на ковер, на стенные часы, на потолок-, повертела в руках зонтик, и застенчиво вымолвила:

— Сорок франков.

— Сорок франков, — возмутилась барыня… — Почему же не десять тысяч франков сразу?.. Я полагаю, что вы не в своем уме… Сорок франков!.. Но это неслыханно! Прежде поступали за пятнадцать франков и служили гораздо лучше… Сорок франков!.. И при этом даже не умеете ходить за птицей!.. Ничего не умеете!.. Я плачу тридцать франков… и то нахожу, что это слишком дорого… Вам ничего не придется тратить у меня… Я не требовательна насчет костюмов… Кроме того, прачка, пища. Стол у меня — прямо скажу — прекрасный…

Жанна настаивала:

— Я получала сорок франков везде, где я ни служила…

Но дама уже встала… и сухо, злобно:

— Ну, так мы не сойдемся, сказала она… Сорок франков!.. Какое нахальство!.. Вот ваши рекомендации… рекомендации покойников… можете идти!

Жанна тщательно завернула свои рекомендации, положила их в карман, затем, жалобным, робким голосом:

— Если бы барыня согласилась на тридцать пять франков… — запросила она… — Можно было бы сговориться…

— Ни одного су… ступайте… отправляйтесь в Алжир искать вашу г-жу Робэр… Отправляйтесь, куда хотите. Таких, как вы, сколько угодно на каждой тумбочке… Отправляйтесь!..

Опечаленная, медленно вышла Жанна из комнаты, сделав два поклона… По выражению ее глаз, по дерганью губ, я видела, что она еле сдерживала слезы.

Оставшись одна, дама в бешенстве воскликнула:

— Ах! Эти прислуги… чистое наказание!.. Прямо хоть не нанимай теперь никого…

На что г-жа Поллат-Дюран, покончившая со своими фишками, ответила величественно и строго:

— Я вас предупреждала, сударыня. Они все такие… Ничего не хотят делать, а получать сотни тысяч… Сегодня у меня ничего подходящего нет… Остались еще хуже… Завтра я вам что-нибудь постараюсь найти… Ах! это очень неприятно, уверяю вас…

Я спустилась с моего наблюдательного пункта в ту минуту, когда Жанна Годэк с шумом вошла в переднюю.

— Ну, что? — набросились на нее…

Она молча опустилась на скамейку, в углу комнаты, села опустив голову и сложив руки, с тягостью в сердце и пустотою в желудке, и только ее маленькие ноги выдавали ее волнение, нервно шевелясь под платьем…

Но мне привелось видеть еще более печальные вещи.

Я обратила внимание на одну из тех девиц, которые ежедневно приходили к г-же Поллат-Дюран. Она заинтересовала меня прежде всего потому, что носила бретонский головной убор, а кроме того, один ее вид повергал меня в необъяснимую тоску. Крестьянка, которая затерялась в Париже, в ужасном Париже, где все беспрерывно мечется и живет лихорадочной жизнью… Я не знаю ничего более жалкого! Я невольно опять думаю о себе и начинаю бесконечно волноваться… Что ее ожидает?.. Откуда она?.. Что заставило ее покинуть родные места? Какое безумие, какая драма, какой вихрь толкнули ее, бросили в это бурное человеческое море? Несчастное существо, оторванное от почвы!.. Ежедневно, разглядывая бедную девушку, такую одинокую среди нас, я задавала себе эти вопросы.

Она была уродлива. Это было то безобразие, которое исключает всякую мысль о жалости и делает людей жестокими, так как, в самом деле, подобное безобразие оскорбляет человека. Как природа ни бывает иногда сурова, все же редко можно встретить женщину совершенно, абсолютно некрасивую. Обыкновенно, у нее остается хоть что-нибудь — глаза, рот, осанка, округленность бедер, — еще меньше — движение руки, сгиб кисти, свежесть колеи, на чем человек может остановить свой взор, не чувствуя себя оскорбленным. Даже уродливое тело старухи сохраняет в себе известную прелесть; ее сморщенная кожа еще сохраняет следы того, чем она была когда то… У этой бретонки ничего подобного не было, а она была еще совсем молода. Небольшого роста, с длинным туловищем, с четырехугольною тальей, с плоскими бедрами и короткими ногами, до того короткими, что ее можно было принять за калеку, — она поразительно напоминала те первобытные изображения св. Девы, те бесформенные глыбы гранита, которые возвышаются в течение веков на армориканских холмах. Ее лицо!.. О, несчастная! — выпуклый лоб, тусклые зрачки, как будто стертые тряпкой, ужасный нос, сплюснутый у переносицы, с шрамом посредине, неожиданно расширяющийся у ноздрей, образуя две черные, круглые, огромные дыры, обрамленные прямыми волосами… И все это покрыто сероватой, чешуйчатой кожей, кожей мертвого ужа… кожей, которая при свете кажется посыпанной мукой… Впрочем, у этого чудовищного создания, были роскошные волосы, которым могли бы позавидовать не мало прекрасных женщин… тяжелые, густые волосы, огненно-рыжий цвет которых отливал золотом и пурпуром. Но безобразие ее не скрашивалось этими волосами, напротив, оно еще более оттенялось ими, выделялось еще ярче, еще резче, еще ужаснее.