Октав Мирбо - Дневник горничной

Но я заняла наблюдательный пост не для того, чтобы описывать комнату, которую я, увы! знала слишком хорошо… Эту печальную комнату, столь трагическую, несмотря на свою буржуазную безличность, которую мое обезумевшее воображение много раз превращало в зловещую лавку человеческого мяса… Нет… я хотела видеть Луизу Рандон при столкновении с работорговцами…

Она неподвижно стояла возле окошка, спиною к свету, опустив руки. Резкая тень затемняла, как густая вуаль, безобразие ее лица и сгущала, оттеняла еще сильнее короткую, массивную бесформенность ее тела… Спустившиеся пряди волос блистали при ярком свете, который обрубал кривые контуры рук, груди и терялся в черных складках ее жалкой юбки… Ее рассматривала какая-то старая дама. Она сидела на стуле, спиной ко мне… Неприязненная спина, злой затылок!.. Я видела лишь черную шляпу с уродливыми перьями, черную ротонду с серою меховой оторочкой, черную юбку, лежавшую на ковре… и яснее всего лежавшую на коленях руку, в черной шелковой перчатке… Ее пальцы выпрямлялись, сгибались, сжимая материю, подобно когтям, впивающимся в живую добычу… Возле стола стояла, выпрямившись, с большим достоинством г-яса Поллат-Дюран.

Встреча этих трех вульгарных существ в этой вульгарной обстановке не представляет ничего интересного, не так ли?.. В этом обыденном факте нет ничего, на чем стоило бы остановить внимание… Ну, а мне эта сцена показалась страшной драмой! Эти три человека, которые там находились и молча смотрели друг на друга!.. Я чувствовала, что присутствую при страшной социальной трагедии, более ужасной и мучительной, чем убийство!.. У меня пересохло в горле. Сердце яростно стучало.

— Я вас плохо вижу, милая моя, — произнесла вдруг старая дама… — Отодвиньтесь-ка… я вас плохо вижу… Отойдите-ка подальше, виднее будет…

И с удивлением воскликнула:

— Боже мой!.. Как вы малы ростом!

Произнося эти слова, она отодвинула стул и показала мне теперь свой профиль. Я ожидала увидеть кривой нос, длинные, обнаженные зубы, желтый и круглый глаз ястреба. Совсем нет. У нее было спокойное и даже приятное лицо. Собственно говоря, ее глаза не выражали ничего, ни злости, ни доброты… Это, вероятно, была лавочница, бросившая торговлю. Торговцы обладают способностью создавать себе особенные физиономии, на которых никогда не отражается их внутренний мир. Чем более они черствеют, чем более навык к быстрой и хищной наживе развивает их низкие инстинкты, жестокие аппетиты, — тем более мягким, или, вернее, безразличным становится выражение их лиц. Все, что в них есть дурного, все, что могло бы возбудить недоверие клиента, все это скрывается или выражается в таких частях тела, которые обыкновенно лишены всякой выразительности. Черствая душа этой старой дамы не проглядывала ни в глазах, ни в складках рта, ни на лбу, ни на ослабевших мускулах вялого лица, и только резко проглядывала в затылке. Затылок был ее лицом, и это лицо было ужасно.

Повинуясь данному ей приказанию, Луиза вышла на середину комнаты. Желание понравиться сделало ее положительно чудовищной и придало ей обескураженный вид. Лишь только она выступила из тени, дама воскликнула:

— О! милая моя, как вы безобразны!

И обращаясь к г же Поллат-Дюран:

— Неужели на земле существуют создания столь безобразные, как эта девушка?..

Г-жа Поллат-Дюран ответила с обычной торжественностью и достоинством:

— Несомненно, она не очень красива, но зато очень честная девушка…

— Возможно… — ответила старая дама… — но она слишком безобразна… такое безобразие крайне неприятно… Что?.. Что вы сказали?

Луиза не произнесла ни слова. Она лишь немного покраснела и опустила голову. Над орбитами ее тусклых глаз появилась красная полоска…

Я думала, что она заплачет.

— Все же… надо посмотреть… — снова начала дама, пальцы которой в эту минуту яростно дергали и теребили материю юбки.

Она расспросила Луизу об ее семье, о местах, где она жила, об ее кулинарных и хозяйственных познаниях… умеет ли она шить… Луиза отвечала глухим и отрывистым голосом «да, барыня», или «нет, барыня»… Придирчивый, жестокий, беспощадный допрос длился двадцать минут.

— В конце концов, милая моя… — заключила старуха… — из ваших слов ясно лишь, что вы ничего не умеете делать. Мне придется вас всему учить… В течение четырех или пяти месяцев вы не будете мне приносить никакой пользы… и к тому же вы еще так безобразны… это тоже не заманчиво… Этот шрам на носу!.. Что это, вас ударили?

— Нет барыня! это у меня всегда было…

— Да! это не привлекательно. Сколько же вы хотите?

— Тридцать франков… стол и вино — решительно произнесла Луиза.

Старуха подскочила.

— Тридцать франков!.. но вы, очевидно, никогда не смотрели на себя в зеркало?.. Это безумие! Как?.. ведь никто не решается вас взять?.. Я вас беру из доброты… потому что, в конце концов, мне вас жаль! А вы просите тридцать франков!.. Ну-с, милая, в дерзости недостатка у вас нет… Это несомненно ваши товарки вам подали такой скверный совет… Вы напрасно их слушаете…

— Конечно — подтвердила г-жа Поллат-Дюран. — Они подзадоривают друг друга…

— Итак! — предложила старуха примирительным тоном… — я вам предлагаю пятнадцать франков… и вино на ваш счет… это и то дорого… но я не хочу извлекать выгоду из вашего безобразия и из вашего несчастья.

Она смягчилась… Ее голос стал почти ласковым:

— Видите ли, милая моя… Это исключительный случай, которого вы больше не будете иметь… я не такова, как другие… я одинока… у меня нет семьи… никого… Моя семья — это моя прислуга… я требую от прислуги лишь одного: немного любить меня, вот и все… Прислуга живет со мной, ест то же самое, исключая вина… О! я балую ее, право… А потом, когда я умру — а я стара и часто болею — когда я умру, само собою разумеется, что я не забуду того, кто был мне предан, кто хорошо служил мне… ухаживал за мною… Вы безобразны… очень безобразны… слишком безобразны… Что же, я постараюсь привыкнуть к вашему безобразию, к вашему лицу… Есть красивые женщины, которые очень злы, и обкрадывают, это — несомненно!.. Безобразие, это иногда залог нравственности… Вы не будете приводить ко мне мужчин, не правда ли? Вы видите, я к вам справедлива… При этих условиях и благодаря своей доброте… то, что я предлагаю вам, милая моя… это состояние… больше, чем состояние… семья!..

Луиза поколебалась. Вез сомнения, слова старухи пробудили в ее душе новые надежды. Крестьянская жадность рисовала ей сундуки золота, баснословное завещание. Жить вместе с этой доброй госпожой, разделять с нею стол, часто ходить на прогулки в скверы и подгородные леса — все это восхищало ее… Все это вместе с тем пугало ее, ибо сомнения и прирожденное, непреодолимое недоверие омрачали блеск этих обещаний. Она не знала, что сказать, что сделать… на что решиться… Мне хотелось крикнуть ей: «нет… не соглашайся!» Я ясно представляла себе ожидающую ее участь, изнурительный труд, колкие упреки, скудную пищу, кости и тухлое мясо, которое ей будут швырять для утоления голода… и вечную мучительную эксплуатацию несчастного, беззащитного существа. «Нет, не слушай, уходи!..» но я подавила готовый вырваться из уст крик…