Октав Мирбо - Дневник горничной

Мало того. Все ее движения были удивительно неуклюжи. Она не могла ступить ни шагу без того, чтобы не споткнуться; все валилось из ее рук; она задевала мебель и опрокидывала все находившиеся на ней предметы… Она наступала вам на ноги; непременно ударяла вас локтем в грудь, проходя мимо. Потом она извинялась глухим, грубым голосом, который обдавал ваше лицо зачумленным запахом, запахом трупа. Лишь только она входила в переднюю, всех нас охватывала какая то раздражительная жалость, которая быстро переходила в оскорбительные упреки и заканчивалась ворчаньем. Мы шикали, когда несчастная девушка проходила через комнату, и отгоняли ее от себя. Она, переваливалась на своих коротких ногах от одной скамейки к другой, и, наконец, усаживалась в глубине комнаты. Все старались от нее отодвинуться, выражая свое отвращение жестами и гримасами, и затыкая нос платком. Вокруг нее образовывалось пустое пространство и злосчастная девушка оставалась точно за барьером; она прислонялась к стене, молча, всеми отверженная, без жалобы, без протеста, как будто не понимала, что это презрение относится к ней.

Подражая другим, я также иногда принимала участие в этой травле, хотя все-таки невольно испытывала жалость к маленькой бретонке. Я понимала, что это существо рождено для несчастья, что это одно из тех существ, которые — чтобы они ни делали, куда бы они ни шли — всегда отталкиваются людьми, и даже животными, так как есть известный предел безобразия, известный вид уродства, возмущающий даже животных.

Однажды, преодолев свое отвращение, я приблизилась к ней и спросила:

— Как ваше имя?..

— Луиза Рандон…

— Я бретонка… из Одиерна… А вы… вы так же бретонка?

Она была удивлена тем, что с нею заговорили и не сразу ответила, опасаясь оскорбления или насмешки… И погрузила палец в темное зияющее отверстие носа. Я повторила свой вопрос:

— Из какой части Бретани вы родом?

Тогда она посмотрела на меня, и видя, что в моих глазах нет злобы, решилась ответить:

— Я из Сент-Мишель-ан-Грэв… близ Ланниона.

Я не знала, что еще сказать ей… Ее голос меня отталкивал. Это не был голос, это было нечто хриплое и разбитое, в роде икоты… Жалость моя исчезала при этих звуках… однако, я продолжала:

— У вас живы родители?

— Да… отец… мать… два брата… четыре сестры… Я — самая старшая…

— А ваш отец?.. Чем он занимается?..

— Он кузнец.

— Бы бедны?

— Мой отец имеет три поля, три дома, три молотильни.

— Значит, он богат?

— Конечно… он богат… Он обрабатывает все поля… Он сдает внаймы дома… Он молотит чужой хлеб… Брат подковывает лошадей…

— А ваши сестры?

— У них красивые чепчики с кружевами… вышитые юбки…

— А у вас?

— У меня? У меня ничего нет…

Я отодвинулась, чтобы не чувствовать мертвящего запаха из ее рта:

— Почему же вы пошли в горничные?.. — начала я опять.

— Потому что…

— Почему вы покинули родные места?

— Потому что…

— Вам жилось нехорошо?

Она ответила, торопясь и глотая слова:

— Отец меня бил… мать меня била… сестры били… все били… заставляли все делать… я воспитывала сестер…

— Почему же вас били?..

— Не знаю… для того, чтобы бить… Во всех семьях кого-нибудь бьют… потому что, видите ли… не знают…

Мои вопросы не казались ей назойливыми. Она начинала относиться ко мне с доверием…

— А вас… — спросила она — разве родители вас не били?

— О, да!..

— Ну, конечно… это так.

Луиза не ковыряла больше в носу… Она уперлась обеими руками в бедра… Вокруг нас шушукались. Смех, ссоры, крик мешали другим слышать наш разговор…

— Как вы очутились в Париже? — спросила я ее после короткого молчания.

— В прошлом году — сообщила она мне, — в Сент-Мишель-ан-Грэв приехала на морские купанья одна дама с детьми из Парижа… я предложила ей свои услуги… так как она уволила свою горничную… та обкрадывала ее… И затем… Она взяла меня с собою в Париж… нужно было ухаживать за ее отцом-стариком… У него ноги в параличе.

— Вы не долго оставались у нее?.. В Париже не то же самое…

— Нет — энергично произнесла она. — Я бы осталась… Но мы не сошлись…

Ее тусклые глаза странно засверкали… Я заметила, как огонек гордости промелькнул в ее взоре. Ее тело выпрямилось, почти преобразилось.

— Да, мы не сошлись… — начала она опять… — Старик приставал ко мне…

Я была ошеломлена этим открытием… Возможно ли это? Эта девушка возбудила желание… хотя бы желание развратного, бесстыдного старика… Этот бесформенный кусок мяса, эта чудовищная ирония природы!.. Нашелся человек, готовый поцеловать эти испорченные зубы, смешать свое дыхание с запахом гнили… Ах! Эти мужчины… Что же это за грязь!.. Что это за безумие — любовь! Я посмотрела на Луизу… но огонь потух в ее глазах… Жизнь опять погасла в потускневших зрачках…

— Давно это было?.. — спросила я…

— Месяца три…

— А потом?.. Вы не нашли другого места?

— Никто не хочет меня взять… Не знаю, почему… Когда я вхожу в контору, все дамы кричат: «Нет, нет… только не эту!» Уж такова моя судьба… Ведь в конце концов я не безобразна… я очень сильна… я знаю свое дело… и хотела бы добросовестно служить. Если я слишком мала ростом, так это не моя вина… Должно быть, у меня проклятая жизнь…

— У кого вы живете?..

— У содержателя меблированных комнат… Я убираю все комнаты и штопаю белье… Мне дают сенник на полатях и утренний завтрак…

Стало быть, есть еще более несчастные, чем я!.. Эта эгоистическая мысль опять наполнила мое сердце жалостью.

— Послушайте, Луизочка, — сказала я ей, стараясь говорить нежно и убедительно — в Париже очень трудно найти место. Нужно хорошо знать свое дело и господа здесь более требовательны, чем где бы то ни было. Я очень боюсь за вас… на вашем месте я вернулась бы на родину…

Но Луиза испугалась:

— Нет, нет… — произнесла она… — Никогда!.. Я не хочу вернуться домой… Скажут, что я не могла устроиться, что никто не хотел меня взять… надо мной будут смеяться… нет… нет… Это невозможно… лучше умереть!..

В это мгновенье дверь из передней отворилась. Пронзительный голос г-жи Поллат-Дюран позвал:

— Луиза Рандон!

— Меня зовут? — спросила Луиза. Она испугалась и задрожала…

— Да, да… вас… скорее… и постарайтесь понравиться на этот раз…

Она поднялась, ударила меня локтем в грудь, наступила мне на ноги, толкнула стол и, переваливаясь на своих коротких ногах, исчезла, преследуемая шиканьем.

Я встала на скамеечку и отворила форточку, чтобы видеть, что там произойдет… Никогда еще салон г-жи Дюран не казался мне более печальным; хотя, один Бог ведает, какой холод леденил мне душу всякий раз, когда я переступала этот порог. О! Эта мебель, крытая синим репсом, пожелтевшим от ветхости, эта большая записная книга, разложенная на столе, также покрытым синим же ковром из репса, испещренным чернильными пятнами и грязью… и этот пюпитр, на почерневшем дереве которого локти г. Луи оставили светлые, блестящие пятна… и буфет в глубине комнаты, уставленный рыночной посудой, полученной еще в наследство… и эти надоедливые часы на камине, по обеим сторонам которых стоят две бронзовые потертые лампы и две выцветшие фотографии; от раздражающего звона часов время кажется еще более длительным… и эта клетка в форме купола, в которой два тоскующие чижа топорщили свои жалкие перья…