T. Malory - Над бурей поднятый маяк [СИ]

А те грубости, что звучали порой со сцены — так это же не мысли самого мастера Марло, присущие ему. Это говорили герои его пьес, хорошие и дурные, правые и неправые — иначе кто бы стал смотреть эти пьесы?

От предвкушения у Энн мурашки пробегали по спине. Она, как и прочий веселый люд, собравшийся в «Розе» перед Пасхой (и нет ничего дурного в таком названии для театра, — мысленно возражала она дядюшке, — ведь мы называем Розой саму Деву Марию), толкалась в партере, ловя каждое слово, произнесенное с подмостков.

Энн была готова аплодировать каждому слову — если бы не боялась перебить течение монолога, течение музыки, течение танца. Стихи захватывали дух! А уж когда, воплощая их в жизни, на сцене появились сатиры с нимфами, одетые в листья и кисеи, восторг перешел в жгучее смущение — и Энн отвернулась, чтобы не войти в невиданное доселе искушение.

На балконе, прямиком у нее над головой, страшный, страшный старик, похожий на присевшего на перекладину нетопыря, неспешно лузгал орехи, бросая скорлупу прямо в партер. Энн знала его имя — этим именем таких, как она, пугали перед сном, и ужас, вызываемый им, был сильнее, чем тот, что полагалось испытывать перед самим Дьяволом.

Старик неотрывно глядел на сцену — и вдруг опустил взгляд, встретившись глазами с Энн.

Почва под ногами пошатнулась, а гул в ушах ненадолго заглушил все прочие звуки.

Один орех, не разбитый, больно ударил Энн в плечо.

Дик оказался вытолкнутым в самый центр разноцветного, полуодетого вихря, растерянно заморгал. Он ждал чего угодно, но только не того, что Хэнслоу захочет его присутствия на подмостках во время одной из самых непристойных, если вообще не самой непристойной сцены этой ужасной пьесы. Сцена эта — и Дик был в том уверен как никогда прежде — приоткрывала завесу над темной душой ее сочинителя, раскрывала его истинные помыслы и чаяния лучше, чем самые откровенные его разговоры.

Дик отчаянно вертел головой — и всюду натыкался на полуголые тела, кружащиеся в непрерывном танце, под размеренный, чуть растягивающий слова, томный голос Кита Марло.

Дик совсем потерялся, даже вспотел, чувствуя себя окончательно одурманенным, а голос Марло завораживал точно так же, как прошлой ночью, и точно так же, как тогда, Дик вдруг почувствовал, что понимает, что искал и нашел в этом бесконечно развратном, безбожном и бессовестном человеке Уилл. И поняв, разозлился.

Топклифф хочет представления? Что ж, он его получит сполна.

Увидев Дика, выскочившего на сцену раньше, чем было условлено, Кит не удивился. Чертов Хенслоу хотел, чтобы набившийся в соцветие «Розы», словно тля, народ заходился от восторга — и действовал, как всегда, верно. Ведь что могло возбудить человека, невольно оголившего душу на представлении, если не кровь, если не распутство, если не смерть?

Для Дика Бербеджа неожиданный выход был — смерти подобен.

Маленькая репетиция действа куда более ужасного — ты, как орешек в зубах щелкунчика, будешь искорежен и разломан. Крак!

Сам похожий на оливку, которой приходилось помахивать, чтобы раздразнить алчущие взгляды, Джорджи, знал свое дело. Он кружился вокруг своего нынешнего короля, приплясывая, вскидывая украшенные жемчужными нитями руки, чтобы обнять за шею, прильнуть, и тут же — пуститься в бешеную пляску вместе с рогатыми сатирами и нежноногими нимфами. А Дик, Дик Бербедж, Эдуард Второй, души не чающий во всех этих мальчиках, похожих на россыпь самоцветов, пригоршней брошенных на расстеленную постель, хлопал ресницами, топтался на месте, как неуклюжий истукан.

Это вызывало глухое раздражение — так же Дик вел себя ночью в борделе Хенслоу, да и чем одно действо отличалось от другого?

Упрямство, растерянность барана, вдруг догадавшегося, что ведут его не на рынок, а к живодеру.

Да сделай же ты что-нибудь, твердолобый идиот!

Прислонившись к одной из двух колонн, поддерживающих над сценой соломенный навес, Кит скрестил руки на груди, и, обращаясь к зрителям, завел новый хоровод слов:

— Его бы искупать в ручье; на то глазел бы, скрытый рощей, Актеон…

Заструился ручей, свернутый из голубых шелковых жгутов, встряхиваемых танцующими нимфами. Джорджи, оставив в покое остолбеневшего Дика, ласточкой нырнул в бурлящий поток тонкой ткани.

— Он, гневною богиней обращен, в подобии оленя полетел, и псами с лаем будто бы убит…

Кит не смотрел на то, что происходило на сцене вслед его словам. Брызнула на доски припасенная за звериной шкурой Актеона кровь. Мотнулась оленья башка, украшенная ветвистыми рогами.

Топклифф был — весь внимание, перебирая в пальцах орехи, и время от времени ломая их поблескивающими железными клещами.

Нед протиснулся в ложу вслед шелестящим юбкам леди и волне остающегося на коже и на одежде аромата ладана и буйно цветущих роз. Этот запах теперь был с ним — и был им. Графиня Девере, купившая знаменитого актера Неда Аллена для собственного развлечения и утех, сделала его своим и в помыслах. Как удерживать в уме скромно опущенные светлые ресницы невесты, когда каждый предмет гардероба пропитан этим кружащим голову, перехватывающим дыхание, навевающим самые жаркие воспоминания духом?

Однако, усевшись на свое место рядом с леди, и отвлекшись от поцелуев в гладкое запястье, чтобы взглянуть вниз, на действо, вовсю цветущее на сцене, Нед понял, что побег от самого себя — самое неблагодарное дело на свете.

Кит Марло, расцвеченный жемчугами, нахальством и румянцем, вел себя, как повидавший виды, изодранный в драках, но оттого еще более боевитый кот. Это были его владения — меж двух колонн, меж Раем и Адом. Здесь он был хозяином — и каждый, кто осмеливался выйти на сцену вместе с ним, с его Гавестоном, был вынужден плясать под его дудку, сам того не желая или не ведая.

Кому пришло в голову взять на эту роль, на его роль, этого пугливого олененка Бербеджа — за милю видно, как он едва сдерживается, чтобы не шарахаться от льнущих к нему мальчиков? И Нед, не актер, не Эдуард, не любовник, не друг, мигом сделался шахматной фигурой в идущей игре. Не слишком значимой фигурой — но это ли было хуже всего?

Совсем рядом с одобрительно, снисходительно улыбающейся Френсис, в соседней ложе, расположился не кто иной, как Ричард Топклифф — и Нед разом понял все, как будто до этого он пребывал в смертельном, пьяном тумане, а теперь кто-то отвесил ему безжалостную, тяжелую затрещину.