T. Malory - Над бурей поднятый маяк [СИ]

Картина переменилась — по мановению пухлой ручки затаившегося за кулисами Хенслоу и по велению стоящего у колонны, скрестив руки на груди, сочинителя пьесы. Кит Марло был здесь королем, нет, выше, он был бог, и ему повиновались юные полуодетые, почти обнаженные существа, похожие на полупрозрачные видения и одновременно — маняще, зазывно-телесные.

О, не для Дика, конечно же, нет — для таких, как восседавший в своей ложе Топклифф. Он был похож на высматривающего очередную жертву падальщика. Дик невольно повел плечами от отвращения. Жертв нынче было целых три: выбирай любую на вкус, не ошибешься. И мерзкий старикашка наверняка уже примерялся, кого и как будет пытать, выбирал, с кого начнет. О, Дик успел его узнать за те несколько встреч и откровенных разговоров. Даже слишком хорошо.

А на сцену, сменив легконогих юнцов, уже выходили тяжелой поступью придворные — те, кому надлежало сыграть роль в жизни незадачливого короля Эдуарда и карьере не менее незадачливого актера Дика Бербеджа.

Марло, Хенслоу, Топклифф, Уилл, то и дело настороженно поглядывавший на него, не сводивший влюбленного до тошноты взгляда со своего Кита — все хотели от него чего-то. Все ждали, пока он сломается, будто пустое дерево под ударами житейской бури, или напротив, устоит, гибкий и сильный. Ждали, пока он сыграет — так или иначе.

Что ж, игра так игра.

Они заговорили разом — Ланкастер и Мортимеры, зашумели, окружив, словно недавние мальчишки, плотным кольцом, — направляя, поучая, требуя. А могли ли хоть что-то требовать от своего короля? Дик расправил плечи — и посмотрел на суету вокруг себя свысока.

— Ты пожалеешь о своих словах, — сказал он, раздраженно скривив губы, и голос его — уверенный, надменный, — разнесся по залу точно так же, как недавно разносился голос Марло. — Прилично ль препираться с королем? И вслед Ланкастеру мрачнеть челом? — Дик хлестал вопросами, будто плетью, и Слай, игравший старшего Мортимера, даже подался назад — от неожиданности.

Дик усмехнулся.

Вы ведь хотели переиграть трагедию в фарс, заставить бедного, глуповатого Дика Бербеджа потешать публику своей неуклюжестью — вы, искушенные, иссушенные многочисленными грехами лицедеи, собравшиеся под неприлично яркой, вывернутой напоказ алой эмблемой «Розы»?

— На лбу мой меч разгладит сеть морщин, и стешет несгибаемость колен.

По залу побежал шумок — и затих, а Дик продолжил:

— Со мной быть Гавестону; знайте вы, опасно восставать на короля.

Преображение было столь стремительным, что Уилл не успел, не сообразил, когда вместо неуклюже мнущегося и вертящего туда-сюда бритой головой Дика Бербиджа появился властный и капризный Эдуард Английский — король, кому страсть была дороже жизни.

Дик заговорил — и Уилл замер, очарованный им ничуть не меньше, чем Китом, а кто-то ахнул рядом, ткнул Уилла в бок:

— Смотри, смотри!

И Уилл перевел взгляд туда, куда тыкал заскорузлым, с вьевшейся в кожу грязью, пальцем молодой подмастерье.

Навстречу своему Эдуарду легкой, пружинистой, торжествующей походкой выходил сияющий Гавестон.

— Опасно восставать на короля! — жестко, разом переменившись, воскликнул Дик Бербедж, перестав быть Диком Бербеджем, которого то ли из обреченной необходимости, то ли и вовсе шутки ради выпихнули на сцену под лопатки, чтобы глумом залатать дыру в королевском венце короля Эдуарда.

Кит едва не присвистнул — перемена произошла так скоро, что каждый, кто мгновение назад посмеивался, толкая локтем соседа, теперь замирал, вслушиваясь, вглядываясь, ловя в кулак комариный зуд грядущей совсем не скоро — но грядущей! — развязки.

Это было зрелище. Это был шмат мяса, брошенный голодным собакам.

Это было — эхо прошедшей ночи, пролопотавшей легкими ногами или голубиными крыльями по крышам, и забравшей с собой грешные сны, оскверняющие разлуку с любимыми. Король Эдуард был в малейшем вдохе и выдохе — король. Король Эдуард, как гриб после дождя, возрос на том, что переживал сейчас глуповатый, наивный Дик Бербедж: беспомощный, звериный страх, необходимость попрощаться с той, кого он считал любовью, дарованной ему свыше, крушение всех надежд, кроме одной, самой несбыточной — дожить до завтра. И все это, замешанное зельем в ведьминском котле чужого разума, вдруг воплотилось в игре, в которую хотелось верить больше, чем в Христа и дарование вечной жизни за каким-то смутным рубежом. Рубеж этот теперь прямо назывался смертью — и Кит против воли задумался о том, кого он поведет прочь, в пустыню, в лес, во тьму. Дика Бербеджа? Чудом спасшегося от своих баронов неприкаянного короля? Самого себя, отраженного в ожившем ртутном зеркале?

— Славно, Нед! — выдохнул он, откинувшись затылком на поверхность колонны, и улыбка его стала из злой — мечтательной. Впервые он не адресовал эти слова Неду Аллену, вырисовывая в реальности не слишком изысканную шутку с именами. Впервые он заметил — невзначай, краем глаза, — что Нед Аллен, его Эдуард, игравший свою роль с другим Гавестоном, но всегда отстегивавший один, самый важный взгляд автору строк, а не их проводнику, сидит в ложе рядом со своей леди. Как зритель, не как актер. В то время как Уилл смотрел снизу, Нед — созерцал сверху, и это было доказательством единой истины: если весь мир перевернуть вверх дном, все вещи обретут свои настоящие имена.

Обретут суть.

— Терпеть не стану наглый гром угроз. Король я — что же, им отдам бразды? Брат, где мои знамена на полях? С баронами сыграв удар в удар, умру, но будет рядом Гавестон.

Забытая, отнесенная к горизонту, как облака или дым, дуэль. Чужая пьеса, прожитая ради ее автора. Треск выломанной из перегородки доски — я не скажу тебе быть осторожней, Уилл Шекспир.

Орех за орехом — крохкая скорлупа под клещами.

Кит вышел из-за колонны, живо, взволнованно дыша, и сам ощутил румянец, расцветший на щеках.

— Не в силах я скрываться, мой король.

Не замедляя движения, порывом, он рухнул перед королем на колени, и, схватив его вздрогнувшую руку, жарко прижал к губам. Эта ли рука во тьме гостеприимного борделя оглаживала бедра девушки, так и оставшейся для пишущейся истории безымянной? Эта ли рука держала за загривок бедняжку Англию — рука седока, пытающегося взнуздать строптивую лошадь прежде, чем свалиться и переломать все кости?

— Плохо дело, — проворковала Френсис, прикрывая рот рукой, затянутой в бархатную перчатку, поверх которой были нанизаны крупные перстни. Издали могло показаться, что любительница театра и, что греха таить, актеров, просто-напросто любезничает со своим новым фаворитом — а ведь фаворит был так хорош, что не любезничать с ним означало бы — бросать деньги на ветер. — Надеюсь, ты понимаешь так же ясно, как и я, Нед, что есть такая вероятность: наши с тобой храбрые, но слегка слабоумные приятели живыми из «Розы» могут и не выйти.