T. Malory - Над бурей поднятый маяк [СИ]

Неприятности нанизывались друг на друга — как на подбор. Дик Бербедж сегодня играл так, что дух захватывало, и мурашки шли по груди — ну надо же, неужели Френсис была к нему несправедлива, и слишком рано дала отставку? Может, из него еще мог получиться какой-то толк? Если, конечно, Топклифф, явно представляющий сухожилия бедняги на месте несчастных орешков, не прикончит его раньше.

Френсис озабоченно вздохнула. Легкая морщинка набежала на ее чистый лоб. Маленькие слабости роскошной женщины — какие заботы могут томить леди Френсис, графиню Эссекс, кроме, разве что, возможности для ее мужа узнать о тайных изменах. Ах, какие пустяки нынче витали в воздухе!

Воздух же дрожал от напряжения — словно под театром черти разводили адский костер.

Возможно, это был его последний раз на сцене, возможно, никогда более не суждено ему играть королей — лишь нищих, бесконечной вереницей бредущих по размякшим от дождей дорогам Англии. Возможно, это был его последний шанс — показать, чего он стоит. И играть ему нужно было так, чтобы затмить всех разом — играть, как жить, играть, будто всей жизни оставалось — всего ничего, пара часов до казни Эдуарда, пара часов до намеченного ими, и как знать, удачного ли, бегства из Лондона.

Дик — нет, не Дик, Эдуард опустил глаза на светлый затылок и светлые кудри, рассыпавшиеся по неизменно щегольскому дублету прильнувшего к его руке Марло. Нет, не Марло, Гавестона, дороже которого у Эдуарда никого и ничего не было, того Гавестона, с которым он готов был разделить все, что имел, все, что доселе принадлежало — лишь одному. Того, с кем радостно пойдет на трон, но так же радостно, если надо, разделит изгнание или — топор палача.

Дик все еще чувствовал прикосновение губ Марло к своей руке, когда заговорил — и голос его был совсем иным, чем когда он повелевал не желающим ему подчиняться лордам:

— Что, Гавестон? С прибытьем! Не целуй руки — давай обнимемся скорей.

Это был голос влюбленного, обретшего, наконец, предмет своей страсти. Это был голос Уилла, говорившего, шептавшего вчера Марло такое, что Дик, может, и не хотел бы слышать, но слышал, и слова навсегда врезались в душу. Это был голос Ромео, говорившего не с Джульеттой — с Меркуцио.

— Колени преклонил? Забыл, кто я?

Дик гладил скулы замершего перед ним Марло, заглядывал в глаза, тянул к себе — и видел радостное недоумение, искристое веселье, приглашение.

— Твой друг, ты сам, я тоже Гавестон! — утверждал Дик, и голос его то взлетал, то понижался почти до шепота. Но даже сейчас Дик не забывал, что его должны слышать: все те, кто пришел сегодня, те, кто замер за сценой, тот, кто ломал одну за другой скорлупки орехов, тот, кто улыбался им обоим — Эдуарду и Гавестону, как будто совершил только что невероятное, радостное открытие, та, кого он, бывший в иной жизни Диком Бербеджем любил всем сердцем, кто была его музой, а теперь сидела в ложе, шепчась с его соперником: на сцене, в любви, в жизни?

— По Гилу так Геракл не скорбел, как я скорбел в разлуке по тебе.

Дик говорил взахлеб, волновался, будто и вправду боялся, что его прервут. И гладил, гладил плечи и руки того, кого еще нынче ночью касались руки его друга, того, чьих прикосновений еще вчера боялся до дрожи, а теперь — желал. Да, желал, а разве любящий не должен желать того, кого любит?

Кто сказал, кому это ведомо, что короли не могут любить?

Кто сказал, кто соврал, притворяясь, что любовь не может быть — такой?

Гавестон заговорил — о чем-то, но Эдуард, прервав его, притянул к себе и в полной, звенящей тишине зала запечатал рот поцелуем.

Сыгранное ими остановилось: между двумя ударами сердца, между двумя колоннами, между двумя душами других людей, придуманных, давно погибших, не существовавших, быть может, вовсе, ненадолго приглашенными на пустое место. Рука Дика, дрогнув во второй раз, зарылась в волосы Кита — и Кит поддался ей, как поддался бы на его месте спесивый королевский любимец, чувствующий себя отнюдь не проливом, и даже не рекой — океаном, способным поглотить не одного Леандра, плывущего на последнем издыхании навстречу своей любви. Этот океан был способен затопить берега мира — и перекинуться через них смертоносными волнами.

Достичь Индии и смыть ее к черту.

Разорвать потоком взбесившейся бурлящей воды сердце и грудь, где его было принято прятать от человеческих глаз — от завистливых взглядов всех тех, кто не понимал, как много можно отдать ради любви человека к человеку.

Низкой, уродливой, плотской, прекрасной.

— Так ни одна душа, горя в Аду, не мучилась, как бедный Гавестон…

Кит поднялся — и льнул к груди Дика так, как мог бы ввернуться в полные готовности объятия Уилла. Но никакого Уилла не существовало — как не существовало ни Неда Аллена, ни Ричарда Топклиффа, ни еще кого бы то ни было. Между ними. Рядом с ними. Их всех смыло водой, рушащей преграды между континентом и островом. Между верным и неверным, правдивым и ложным.

С горячим вздохом Кит обнял Дика за шею — а Гавестон, прикрыв глаза, притянул своего короля за затылок, одаривая полузабытой лаской, целуя так же, как когда-то — вперед обещанных титулов, вперед славы и бесславия. И Дик, пугливый Дик Бербедж, недавно готовый умереть от стыда в руках юного Джорджи, играющего Диану, ответил ему с таким напором, с каким, Кит был готов поклясться на своей крови, никогда прежде не целовал ни одну из своих шлюх.

По партеру прокатился возбужденный гул — и, подобно пожару, тут же перекинулся на балконы. Кто-то зааплодировал — и очажками торопливых хлопков эти аплодисменты были подхвачены то тут, то там, и, сдобренные криками одобрения и осуждения, заполонили весь театр прежде, чем поцелуй был закончен.

Отстраняясь первым, Кит почувствовал, что Дик потянулся ему вслед.

Сумрачный взгляд Неда Аллена перелетал по причудливому пути, а после больно жалил сам себя за хвост.

Лицо леди Френсис — той, что еще утром целовала его так, что голова шла кругом. Раскрасневшиеся щеки, вздымающаяся в вырезе корсажа великолепная грудь — о, лучшая грудь Лондона, без сомнения. Быстро порхающие ладони в перчатках из бархата. На кого смотрела эта женщина во все глаза? На своего бывшего любовника Дика Бербеджа, отставленного с таким позором, осмеянного и осрамленного? Или на Кита Марло, чертова Кита Марло, которого ей так и не удалось заполучить? Об этом леди предпочитала помалкивать. А Кит, казалось, никогда не целовал Неда в этой сцене. Случись это — разве Нед забыл бы о таком? Разве не потребовалось бы ему, играя короля Эдуарда, окунуть голову в бочку с ледяной дождевой водой, чтобы прийти в себя — после такого?

Я готов играть только такие роли, чтобы ты смотрел на меня — так! — мог бы он признаться Киту, поймав его за локоть в пыльном полумраке, заваленном разобранными декорациями, после выхода.