Меган Фрэмптон - Как перевоспитать герцога

Но он не подавал признаков ни приближающегося взрыва, ни приближающейся смерти. Но налицо были признаки его невероятной изобретательности в том, что касается поцелуев и прикосновений. Он мог бесконечно разнообразить и то и другое. Лили очень впечатлил его талант, и она непременно сказала бы ему об этом прямо сейчас, если бы он не целовал ее так увлеченно. К тому же у нее имелись серьезные сомнения в том, что она сейчас вообще способна говорить.

Часы начали бить как раз в тот момент, когда Лили пыталась вспомнить, как ее зовут, и с боем часов они одновременно отпрянули друг от друга. Из-за размеров дивана им не удалось сильно увеличить разделявшее их расстояние, но тем не менее они больше не были одним целым.

Лили все еще находилась во власти волшебных ощущений. Острота ее восприятия и чувствительность увеличились многократно, и ей хотелось продолжения. Она подняла на него глаза, втайне надеясь, что не увидит поднятую бровь или, боже упаси, две поднятые брови. К счастью, надежда ее сбылась. Взгляд его все так же был полон страсти, и он смотрел на нее так, словно ни за что на свете не хотел отпускать.

«Так не отпускай!»

Он провел рукой – дрожащей рукой – по волосам и тяжело вздохнул.

– Мы должны остановиться, – сказал герцог все еще тем самым хриплым голосом. Казалось, он хотел произнести совсем иные слова, а те слова, что она услышала, вытянули из него силой.

Лили знала, что они должны остановиться, даже если ей этого совсем не хочется. Глядя ему в глаза, она подтянула повыше свою сорочку. Она не хотела сбегать отсюда в панике, как сделала это раньше. Она не хотела, чтобы он думал, что она не хочет всего того, что здесь происходило. Она хотела этого.

Просто… Им нельзя это делать.

Слишком многое стоит на кону.

Пожалуй, пришло время действительности грубо нарушить их чувственное уединение.

Оставался лишь один вопрос: не слишком ли поздно она решила остановиться?

Выше герцога только королева.

И если герцог обладает достаточной силой убеждения, он мог бы доказать и Ее Величеству, что способен руководить не хуже, а гораздо лучше ее.

Ну что же, прелюдия длилась больше двух часов, а ему и этого времени было мало. Маркус пытался выровнять дыхание и не дать себе вновь к ней потянуться.

Лили повернулась к нему спиной, и он дрожащими пальцами застегнул ее платье. Неужели все это ему не почудилось? Судя по его возбуждению, нет, не почудилось. Плоть его настоятельно требовала продолжения.

Но он не мог. Не только потому, что это неприлично, но и потому, что это низко и подло. Он прекрасно знал, что Лили – девственница, не говоря уже о том, что она – гувернантка его дочери. А он – не из тех, кто стал бы пользоваться своим положением, чтобы раздобыть такой вот «приз». Хотя он, не моргнув глазом, воспользовался бы своим положением, чтобы получить клубнику в январе. И он знал, что Лили он не устанет желать в любое время года. Лили вновь повернулась к нему лицом, и он увидел, что губы ее припухли от поцелуев. От его поцелуев. От их поцелуев. И грудь ее все еще вздымалась и падала, и дышала она часто и шумно. И она была здесь, рядом, стоит лишь руку протянуть.

– Мне надо идти, – сказала она хрипло. И прозвучали ее слова так, словно она хотела произнести совсем не их. Словно ей было, о чем ему сказать. Ну, разумеется, ей есть, что ему сказать. Он лишь надеялся, что это не что-то вроде: «Я увольняюсь, негодяй» или «Мы никогда больше не станем этим заниматься». Или: «Я не испытываю к вам ничего, кроме похоти».

– Спасибо за то, что помогли мне устроить праздник.

На самом деле Маркус хотел сказать не это, но, честно говоря, он и сам не мог понять, что именно хочет сказать. И даже то, что нужно сказать. И он понятия не имел, что ему теперь делать. Ни разу в жизни он не держал в объятиях женщину, к которой его влекло с такой неудержимой силой. Которая взялась бы штурмовать его угрюмую крепость; которая бросила бы ему вызов; с которой ему бы не хотелось торопить события; с которой он желал бы остаться как можно дольше. Да что уж там, он был бы счастлив, если бы мог быть с ней каждый день, каждую минуту каждого дня и столько лет, сколько ему отпущено.

И это выбивало его из колеи. Путало карты. Он ни в чем не был уверен, даже в том, что хочет сказать.

Лили улыбнулась одновременно застенчиво и с пониманием, и изгиб ее губ так манил, что он едва удержался от поцелуя.

Он хотел ее целовать. Когда она улыбается. И даже тогда, когда она хмурится. Если только она сейчас не скажет ему, что ей не нравится с ним целоваться. Тогда он бы, пожалуй, воздержался. Но, что примечательно, он знал, несмотря на растерянность и утрату ориентиров, что ей нравится с ним целоваться. Что она чувствует примерно то же, что чувствует он сам. Что если бы обстоятельства сложились по-другому, они бы продолжили свои волнующие изыскания, продолжили бы познавать друг друга.

– Тогда я пойду взглянуть на Роуз, – сказала она и, поднявшись, принялась поправлять рукава, лиф и разглаживать юбку.

Она избавлялась от видимых свидетельств их «преступления», несмотря на то что след в его сердце все равно останется навсегда. Не говоря уже о горьком осадке несбывшихся ожиданий и муках фрустрации, на которую он себя обрек.

– Тогда спокойной ночи, – произнес, с трудом проглотив комок в горле, Маркус.

Она собралась проведать Роуз. Роуз, которой больше других нужно, чтобы его имя осталось чистым и незапятнанным. Роуз, для которой он и нанял эту женщину: достойную, честную женщину, – чтобы она учила его дочь тому, чему не мог научить ее он.

– Спокойной ночи, – сказала Лили и медленно направилась к двери. Дверь открылась, и она переступила порог и унесла с собой что-то невероятно важное.

Когда дверь за ней закрылась, Маркус откинулся на спинку дивана и потер лицо ладонями.

Когда он вышел из кабинета, дом спал. Он так и не пришел ни к какому заключению. По крайней мере, ни к какому разумному заключению. Что бы ни происходило, самое главное – это обеспечить Роуз достойное будущее и оградить ее от неприятностей сейчас. Никогда прежде Маркус не ставил интересы других людей выше собственных. И никто никогда не считал его интересы приоритетными. Похоже, его знакомство с этой стороной жизни несколько запоздало. Хорошо, что оно вообще состоялось. Внезапно с новой силой вспыхнула в нем неприязнь к родителям, относившимся к своим родительским обязанностям спустя рукава. А ведь они могли бы участвовать в его воспитании, могли бы вести его по жизни, любить его – но любви предпочли безразличие. Лишь брату его доставались те жалкие крохи внимания, что они бросали своим отпрыскам.