Блайт Гиффорд - Дева и плут

Наконец старик сощурил против света свои водянистые глаза и развернул измятый пергамент. Трижды перечитав послание, он заключил, что Господь самолично наказал Каина, замыслившего убить своего брата. Потом трясущимися руками подобрал с пола перья, бережно положил их в реликварий и, приладив дверцу, повернул задвижку.

О чайке Гаррен не сказал ни слова.

В тот день Доминика больше не вернулась в усыпальницу.

Пока брат Иосиф кудахтал вокруг нее, Лекарь наложил на рану плотную повязку. От настойчивого предложения Джиллиан выздоравливать лежа в постели она отказалась. Гаррен тем временем объяснил паломникам, как умер Ричард, сказав, что тот отправился в усыпальницу за покаянием, и Господь, услышав его молитву, немедля прибрал его.

Вдова громогласно заметила, что Всевышний вряд ли забрал его на небеса.

Для паломников, впрочем, было очевидно, что Блаженная Ларина сотворила очередное чудо. Ведомые верой, а может страхом, все они, включая Саймона, по очереди смиренно ползли на корточках по морскому дну.

Она не стала узнавать, как Гаррен объяснил, откуда взялась ее рана.

Все три дня, пока остальные завершали свое паломничество, Доминика поднималась на рассвете и уходила к морю, на полоску песка, где была с Гарреном. Каждый раз за нею следовал Иннокентий, который, боясь, что она тоже исчезнет, не отходил от нее ни на шаг. Дыша в унисон с волнами, она смотрела вдаль, на пустое синее небо, и почесывала пса за ухом — ногтями, отросшими настолько, что сестра, несомненно, гордилась бы ею.

Иногда она разговаривала с сестрой и объясняла, почему не может остаться в монастыре.

— Я будто птица. — Иннокентий внимательно слушал ее своим единственным ухом. — Птица, которая вылетела из гнезда и открыла для себя небо.

Гаррен вернул ее к жизни. Оживил ее душу и ее плоть. Всю обратную дорогу, пока они плыли на лодке, он обнимал ее раненое тело и шептал слова, которые, верно, ему самому казались утешительными. Говорил, что приведет ее домой. Что уладит дела с матерью Юлианой. Что она получит ту жизнь, которую хотела.

Но я хочу разделить свою жизнь с тобой — порывалась сказать она, а потом вспоминала, что была подкидышем, а он рыцарем, и все, что он сделал, было сделано ради денег, пусть даже теперь он и сожалел об этом. Он хотел оставить ее в монастыре. Отделаться от нее. И она молчала.

Вернувшись, они вновь оказались не одни.

Тоскливым утром четвертого дня, в праздник святых Петра и Павла, Доминика встала в конец цепочки молчаливых, усталых паломников и, прижимая к груди больную руку, побрела домой.

Они вернулись в Тависток к базарному дню, но ходить вместе со всеми по ярмарке было выше ее сил. После ужина она уединилась в монастырском дворике, нагретом теплом угасающего летнего дня. Сюда, в этот тихий уголок, где среди колонн витали отголоски молитвенных песнопений, она убежала в ту ночь — от Гаррена и от чувств, которые он в ней пробудил. А после в скриптории обновила свою клятву.

Клятву, которую потом нарушила. Так же, как он нарушил свою.

Неожиданно она заметила, что он стоит неподалеку, заполняя своими широкими плечами пространство между колоннами. Теперь, глядя на него, она воспринимала его не только зрением, но всем своим телом. Жесткие наощупь завитки волос. Рот, нежно раскрывающий ее губы. Горячая плоть спины под ее ладонями.

Она закрыла глаза, чтобы остановить поток воспоминаний, и поблагодарила небеса за то, что у нее было, не попросив ничего свыше.

Он заговорил — внезапно, будто возвращаясь к прерванному разговору.

— Я просил тебя поверить в меня.

Она кивнула.

— Невзирая на то, что сказал Ричард.

Она грустно улыбнулась.

— И я поверила, разве нет?

— Ты заслуживаешь того, чтобы знать, что я сделал. И почему.

Она похлопала по скамье. Тело ее истосковалось по его близости.

— Может быть, сядешь?

Он покачал головой. Все последние дни он сторонился ее как огня.

— Ты знаешь, что я обещал Уильяму доставить его послание. И что он хотел заплатить мне.

— Знаю, и давно.

— Я многим ему обязан. Ты знаешь, чем.

Она закрыла глаза и увидела охотничий лес в пятнах света и тени.

— Я хотел, чтобы это путешествие было подарком.

Молча она сложила руки на коленях, пока он мерял шагами каменную дорожку между кустиками тимьяна.

— Вера Уильяма была так же крепка, как и твоя. Я пообещал ему принести перо. Из крыла святой.

— Выходит, лорд Ричард сказал правду. — Никакого разочарования она отчего-то не испытала. Какая, в конце концов, разница, между крылом святой и обычными гусиными перьями? — Ты пришел туда, чтобы украсть реликвию.

— Ради Уильяма. Я подумал… — Он сделал вдох. — Подумал, вдруг надежда поможет ему выжить.

— Ты же не веришь в такие вещи.

Он улыбнулся.

— Я верил в него.

Последняя нота вечерней молитвы угасла.

— А все остальное? Лорд Ричард не лгал, ведь так? О том… — Она сглотнула. Слова обратились у нее во рту в пепел. — О том, почему ты ласкал меня.

— Я хотел сделать Уильяму подарок. — Он говорил через силу, точно слова были неподъемными камнями. — Мать Юлиана предложила мне деньги. Сказала, что монашество не твое призвание.

Теперь, когда его присутствие стало невыносимым, он, наконец, присел рядом и взял ее руку в ладони, не позволяя ей забрать пальцы, не позволяя отвернуться от его умоляющего взгляда.

— Мне тоже хотелось отнять кого-то у Господа, — прошептал он. — Он отнял у меня всех.

— И этих денег хватило бы…

— Но потом, когда я узнал тебя ближе… — Он осекся.

— Я пришла к тебе сама.

— Ты была не в себе. Мне не следовало… — Отпустив ее, он спрятал лицо в ладонях. — Доминика, прости меня. Я ничего не скажу настоятельнице. Ты получишь ту жизнь, которую хотела.

— Я хочу… — Быть с тобой. Нет. Я хочу, чтобы и ты хотел, чтобы мы были вместе .

— Sole fide .

Точно эхо на незнакомом языке.

— Что?

— Только верой, Доминика. Твоя вера подарила тебе мечту.

— Я утопила эту мечту в море вместе с пером и пергаментом.

Он накрыл ее сцепленные вместе руки ладонью. Это был жест скорее брата, нежели возлюбленного.

— Ты снова будешь писать.

Тоска, яростная, как и ее сожаления, тисками сдавила грудь.

— Мне нечем и не на чем.

Он вытянул из-за ворота узкую, помятую коробочку реликвария и открыл ее. Внутри лежало три пера. Он достал одно и протянул ей.

— Это тебе. От Блаженной Ларины.

Онемев, она приняла перо. Гладкий, пожелтевший стержень давным-давно лишился оперения и так же давно не окунался в чернила. Размером немного меньше гусиного, перо лежало в ее ладони как влитое. Она уставилась на него, приоткрыв от удивления рот, а потом подняла глаза на Гаррена.