Витольд Недозор - Дочь Великой Степи. Танец клинков

– В лудусе сытнее, – мрачно кивнула Гипсикратия.

– То-то и оно. А потом ночью к матушке пришел человек из леса – и его тоже нужно было слушаться. У него, конечно, не было сенатской подорожной, – Личиска ухмыльнулась, на миг обнажив сломанный зуб, – зато были шрамы от кандалов, два клейма и большой тесак за поясом. Он сказал, что храбрый Фразилеон, глава всех вольных людей в округе, прислал его к уважаемой Виктории – и передает, что хочет с ней дружить. А дело-то пустяковое: он будет время от времени приходить к ней, а она – рассказывать, что за купцы и с каким товаром проезжают по этой дороге… И никакого убытка – только прибыль!

– В самом деле – никакого? – понимающе произнесла Гипсикратия.

Она уже знала ответ.

– Ну… – Личиска криво осклабилась, – не считая того, что если все откроется – презренную инфамию распнут, как жалкую рабыню. И плевать, что ее предки были квиритами еще при царе Нуме! А еще этот человек говорит, что в этих краях хорошо живут те, кто дружит с Фразилеоном и его людьми, а вот глупый мельник Крисп – ну, ты же о нем слышала, хозяйка! – этого не понял… и его дом сгорел. Причем вместе со всеми, кто в нем был, потому что кто-то по ошибке подпер дверь снаружи… Вот так мы и жили. Днем приходили путники, а ночью – люди из леса… Иногда они давали матери деньги – твоя, мол, доля, хозяйка. Хотя, по чести сказать, делились не так уж щедро. Иногда приносили мешки и сундуки и просили спрятать добро поукромней. Бывало – велели отдать это добро проезжему купцу: получить с него расчет и сразу забыть его имя и лицо. Однажды привели двух кровных жеребцов – за таких на Бычьем рынке богачи по сотне тысяч дают. Клейма на тех жеребцах были… даже сейчас не скажу чьи – сердце екает. И тут же на заднем дворе коней забили и разделали. Да еще сердились – жаль, мол, скотина слишком уж приметная, а то озолотились бы. Нам дали заднюю ногу… Помню, я замучалась рубить то мясо – ох, много путников слопали нашу колбасу, не догадываясь, что жрут имущество проконсула…

Личиска усмехнулась. Дальше подруги шли молча. Но надолго выдержки Личиски не хватило: слова вновь полились из нее, словно вино из пробитого бурдюка или кровь из раны:

– Еще помню – как-то к нам во двор заехали телеги, а на них – рогожные кули, такие длинные… Да только те кули мычали и шевелились. А рыла у людей, правивших повозками, такие, что… во сне увидишь – обделаешься, не просыпаясь. Смотрят они на матушку да на меня с сестрами и ухмыляются: видишь, мол, хозяйка, – овечек везем, и не надо их беспокоить. Одно хорошо – жить нам стало все-таки полегче. У нас даже раб появился… Его уступил нам задешево проезжавший в Далмацию легат, больного, полумертвого…

– Тоже, небось, вместо платы скидку сделал? – Гипсикратия уже поняла: раз курьер хозяевам постоялого двора денег не дает, то легат и подавно.

– Всадники и патриции готовы давать деньги не считая за лошадей и гладиаторов с гетерами, – кивнула Личиска, – но почему-то скупятся, когда нужно платить в трактирах… Иолай его звали, раба этого. Он оказался неплохим человеком. Был трудолюбив и грамотен, даже пробовал научить чтению меня и сестер. И вот однажды – мне было двенадцать – у проезжих пропала шкатулка, полная монет: очередные купцы остановились… Люди Фразилеона потом клялись, будто они здесь ни при чем – такой мелочью, мол, не занимаются. А может быть, сами торгаши все и подстроили… В общем, вместо платы за кражу они увезли с собой Иолая. А матушка уже хотела его освободить! Потом… когда мне было четырнадцать, меня послали отнести вина и хлеба Фразилеону и его людям, как раз остановившимся в лесу неподалеку.

– Не продолжай, – быстро произнесла скифянка.

– Нет, отчего же? Скажу. Я шла и боялась – думала, он такой огромный, страшный, бородатый и лохматый, как медведь… Но оказалось, что ему лет двадцать пять, не больше, а уж красавчик – вроде тех статуй Аполлона и других богов, которыми Форум уставлен. Говорили о нем – раньше был массажистом в капуанских термах… Фразилеон предложил мне посидеть с ними и немножко выпить: дескать, у них отличное хиосское – такое сенаторы пьют. Я и растаяла – у него была такая добрая улыбка… – Личиска сглотнула. – Я выпила чуть-чуть из их фляги – и… больше ничего не помню. Оно и к лучшему. Утром они принесли меня обратно – сама я идти не могла… И сотню монет – как с матерью уговаривались. А еще двенадцать сестерциев доплаты, уже сверх уговора – по два с головы. То есть не с головы, а… Оклемавшись, я порвала столу на полосы, свила из них веревку, пошла в отхожее место и, привязав жгут к балке, попробовала удавиться… Мамаша вовремя меня сняла и откачала. А потом высекла: мол, дрянь неблагодарная, сестер не жалеешь – им же придется вместо тебя ноги раздвигать, а они не доросли еще… И сказала, что лучше такой, как Фразилеон, чем какой-нибудь мерзкий вонючий старикашка – вроде того, что ее саму откупорил.

На сей раз женщины долго шли молча, лишь стук подбитых гвоздями подошв по булыжникам нарушал вечернюю тишину.

– Так я жила, – продолжила Личиска обычным голосом, – еще, дай боги памяти, четыре года. Чуть не умерла после выкидыша: зелье, сваренное деревенской повитухой, могло бы и корову убить, не то что девку сопливую. В иной день посетителей бывало человек по десять – да все хотят хорошо угоститься , причем не разбавленным вином или дешевой снедью… А я всё как-то не решалась второй раз на себя руки наложить. Ну а потом… Потом через наш мансион проезжал доминус Руфус, возвращался со своими бойцами с игр. С ним было несколько тироний. Вот тогда-то я и поняла, что мне делать… И когда меня прислали… ему услужить, я предложила выкупить меня у матушки и выпустить на арену. У Руфуса как раз тогда погибли три девчонки на тавромахиях, и он согласился. Надеюсь, мамаше от тех двух тысяч сестерциев был какой-то прок и она не уложила моих сестер под мужиков, как когда-то меня… Вот так я с тех пор и живу. И не смей меня жалеть! – вдруг выкрикнула она, глядя Гипсикратии в лицо. – Ненавижу, когда жалеют!

Личиска запнулась. Дорогу им преградила толпа веселящихся гуляк – видимо, какая-то коллегия славила богов-покровителей. Впереди появившейся из-за угла процессии катилась тележка, которую толкали несколько рабов; в ней на неожиданно изящном кресле восседал пузатый здоровяк в белоснежной тоге, изображавший Юпитера. Об этом говорила и надпись на табличке – старое имя главного бога квиритов, «Jovi Pater Dyeus».

Лицо толстяка, исполнявшего роль Отца Богов, закрывала большая кожаная маска с длинной бородой из овечьего руна. Следом за «Патером Дием» шествовало четверо жрецов в красных масках иного вида. Они несли на плечах носилки с деревянным идолом Вакха. Раскрашенную фигуру бога-пьяницы окружали факелоносцы, за ними шествовали мужчины, полуобнаженные тела которых были посыпаны охрой. В левой руке каждый нес тирс – жезл, увитый плющом, в правой – большой кувшин с вином. Далее шли, приплясывая, женщины в коротких туниках, с охапками цветов и корзинами фруктов.