Ольга Смирнова - Самолёт Москва – Белград

– Тут дело даже не в цене, просто александрит – «вдовий камень», – продолжала гнуть свою линию Туманова, надеясь сбить цену, но и Валя была не лыком шитом.

– С руками оторвут, не беспокойся! Не все, как ты, в бабкины сказки верят!

– Мне вот только интересно, Махоткина, откуда у тебя фамильные драгоценности? Насколько я помню, твоя девичья фамилия – Пузырькова. У тебя, что ли, дед был графин Пузырьков? А что? Звучит!

– Знаешь что, Туманова?! Сама ты графин!!!

Полина, не выдержав, одёрнула обоих:

– Стыдитесь, дамы! Вы же врачи! Устроили тут базар!

В ординаторской наконец-то воцарилась тишина, изредка нарушаемая недовольным скрипом стула, шуршанием фантиков и душераздирающим хрустом леденца – так лихо грызть карамельки и кусковой сахар могла только Махоткина, крепости и белизне зубов которой не завидовал только слепоглухонемой.

– Валя-я… Валюшка…– раздался сладкий до приторности Нелин голос.

– Шего вам, Нелли Штанишлавовна? – прошепелявила Валя, гоняя во рту обломки несчастного леденца.

– Можно я хотя бы примерю колечко?

– Не… Я обиделашь.

– Пожалуйста-а…

– Ой, какие мы штали вежливые! Ладно уж, примерь. Но ушти, я ни рубля не уштуплю.

– Полина Аркадьевна! Как вам?

Она нехотя открыла глаза, Нелли стояла напротив, и, играя пальцами, показывала ей кольцо. Полина узнала его сразу.

… 15 октября 1941 года она вернулась в Москву и сразу же, не раздеваясь, рухнула на кровать лицом в подушку, очнулась лишь к вечеру от прикосновений теплых, как оладушки, бабушкиных рук.

– Вернулась домой, касатка моя, вернулась… Ты лежи, Полюшка, я тебя сама раздену. Ох грехи наши тяжкие, барышня в пятнадцать лет окопы роет, я-то в твои годы у окошка вышивала, приданое готовила, – шептала бабушка, целуя её голову.

Полина недовольно просипела простуженным баском:

– Во-первых, я не барышня, а комсомолка, во-вторых не окопы, а противотанковые рвы.

– Ну рвы, так рвы… Я разве спорю? Полина, не дрыгай ногами, дай я ботики твои сниму. Ой, как же ты их уходила, совсем раскисли. Руку подними, пальто сниму. Бог мой, все нитки сопрели! Это что? Заплатки? Кто ж тебя надоумил на пальто заплатки из кофты поставить?

– Сама надоумилась, бабушка. Из чего ещё мне было заплатки ставить?

– Ладно, ладно, не сердись… Я сама сутки в очереди отстояла, на месяц вперёд карточки отоваривали. Что делается? Люди из Москвы разбегаются, как тараканы. В очереди слышала, что один директор, уважаемый человек, своего кассира зарезал бритвой, да и был таков с деньгами. Вчера сосед во дворе рассказывал, что Сталин сбежал, нас на немцев бросил, Будённый ранен, Ворошилов десять генералов к стенке поставил, а одиннадцатый его самого застрелил. Ещё Илья Степанович говорил, что русский Ванька опять без штанов, что немец уже в Калинине, что Гитлер Москву к 1 ноября возьмёт. А у тебя, Поля, нет ни пальто, ни ботиков!

Полина, мгновенно забыв про усталость, резко села на кровати и со всей силы двинула по ни в чём неповинной подушке.

– Ну и гад, этот Илья Степанович! Гад и паникёр! Не слушай ты его, баба Сима! Это всё немецкая пропаганда. На нас, знаешь, сколько листовок фашисты сбрасывали? «Московские дамы, не ройте ямы, придут наши танки, раздавят ваши ямки», – брезгливо скривив личико, процитировала Полина. – Некоторые дураки читали и верили, даже за пазуху прятали. Противно смотреть на таких было.

– Боятся люди, Поля, многие и Гражданскую помнят, и тиф, и голод, и разруху. Ну вот ты, как сама думаешь, отобьёмся от немца? – спросила бабушка, заглядывая Полине в глаза, словно та была вернувшимся с передовой генералом.

– Обязательно отобьёмся, бабуля, даже не сомневайся! Честное комсомольское! Ух и покажем мы этому Гитлеру! – Полина погрозила окну кулачками. Бабушка тихо заплакала, глядя на её обветренные, в незаживающих от холода и грязи язвочках, руки; на болтающуюся на тонкой шее стриженую голову; на, казавшийся непомерно большим, по сравнению с впалыми щеками и острым подбородком, лоб. Полина терпеть не могла, когда бабушка плакала и слизывала языком, не успевшие спрятаться в морщинках, мелкие, как бисер слёзы. Уж лучше бы ворчала, как обычно, или ругалась вслух, или причитала, качая седой головой.

– Бабушка, ты чего? Кос моих жалко? Мне вот нисколечко не жалко. Мы с девчонками в первый же день себя обкорнали, уж лучше так, чем вши, – Полина обхватила бабушку за талию и по-телячьи ткнулась губами в её мокрый подбородок. – Если школу не откроют, я в госпиталь работать пойду, на зиму у меня шубка есть, пусть старенькая и молью траченая, зато теплая. И валенки есть. И с голоду не умрём. Ты только не плачь, ладно?

Когда речь заходила о еде или одежде, бабушка сразу внутренне собиралась, соображая, как ловчее решить проблему. Вот и в тот раз, достав из видавшего виды ридикюля носовой платок, высморкалась и деловито сказала:

– Хватит сырость разводить, я воды согрею, помоешься в тазике, поешь, и спать!

Утром следующего дня Полина, не обращая внимания на протесты бабушки, отправилась в школу, чтобы разузнать о занятиях. До площади пошла пешком, сообразив, что ждать трамвая не имеет смысла. На углу Преображенской и Электрозаводской, или, как до сих пор говорила бабушка, Лаврентьевской, кто-то дернул её за рукав, и она услышала за спиной веселый, девичий голос:

– Далеко ли собралась, подруга дней моих суровых?

Полина радостно обернулась, узнав по голосу соседку по коммунальной квартире, Алю Скворцову. Аля щегольским жестом поправила синий берет с никелированной эмблемой паровоза на фоне эмалевой красной звезды, выудила из кармана черной шинели носовой платок и сунула ей в руку:

– Держи, а то нос от соплей блестит на всю Преображенку. Забыла, как в прошлом году с пневмонией валялась? Сейчас и без тебя врачам работы хватает. Когда домой вернулась? Вчера?

Полина взяла платок и, скрывая смущение перед чернобровой красавицей Алей, быстро затараторила:

– Спасибо, Алечка! Да, я вчера вернулась, а ты со смены?

– Со смены. У нас на железке такое творится, гоним в тыл эшелон за эшелоном, люди поезда штурмом берут. Представляешь, кто-то даже пытался рояль в вагон впихнуть! Меня саму еле-еле отпустили на полсуток, и то потому, что брат на фронт уходит.

– Митя уходит на фронт? – испуганно хлопая глазами, переспросила Полина.

– Да. Добровольцем.

– А дядя Ваня?

– Так отец с матерью ещё вчера с заводом на Урал эвакуировались. Тебе разве бабушка не рассказывала? Мне бронь дали, мужиков на фронт позабирали, опытные движенцы на вес золота. Заворачивай-ка оглобли домой, нечего по городу шастать в такое время.

Поля с готовностью кивнула: действительно, нечего шастать, школа, скорее всего, закрыта, тем более так славно, так спокойно было идти рядом с Алей и украдкой любоваться на тугие колечки её темных волос, прилипшие к румяно-яблочной щеке, на сияющие на октябрьском солнце пуговицы шинели и бляху ремня, на красивые, полные ноги, обутые в хромовые сапожки. Мимо пронеслась полуторка, груженая домашним скарбом, на самом верху, зажатый между двумя матрасами, как колбаса в бутерброде, лоснился полированный шкаф.