Марина Дечко - Ворожея

Рыжая голова Ворожебника показалась по-над землею, а на рябой шее в свете тусклой луны сверкнули монисты. Заслуженный дар!

Ее рука, разжавшись на мгновенье, сомкнулась над цепью золотой, с силой дернув ту на себя. И Ворожебник, с укором взглянув на Пламену, сорвался в стылую мерзлоту Туманного Леса. А земля, выдохнув, затворилась.

Навсегда.

Воздух из груди Чародейки с облегчением испарился, и сердце, пропустив несколько ударов, стало снова повиноваться. Если хочешь, хозяйка, я буду биться по-прежнему. Нет - перестану.

И радость-радость-радость!

Колдунья снова накинула на плечи шубку из лисьей шкурки, да обмотала шею монистами драгоценными. Прошла к упряжке с гнедыми лошадьми, и, видя, как те отпрянули от силы мощной, что струилась от нее, скомандовала:

- Домой!

Заснежило, зарябило в глазах от вьюги дикой, да скорости резвой. И Пламена откинулась на меха, прикрыв с удовольствием глаза. Нынче все повиновалось ей одной, потому как ни в Небесные Чертоги, ни в Туманный Лес молитвы слышащих уж не доносились: земля была заперта.

Уже потом, придя в расписную горницу, в ногах которой лежала дивная карта, Чародейка в серебряном зеркале увидела, что стала еще краше. И все-таки в ней что-то изменилось. Да, нынче ни жизнь, ни смерть были над нею не властны. И, значит, боги ей больше не страшны. Да и мир людей нынче целиком у ее ног. С жизнью и смертью, с силою, что послали сюда сами небожители. Стало быть, оставалось малое: выпить мощь ту, что в слышащих теплится.

И вздохнуть...

***

Тело Гая не просто горело - жгло огнем. И ощущением было, будто бы с него шкуру снимают в мастерской кожевенной.

Пласт за пластом, боль опаляла Ворожебника с такой силой, что терпеть больше не хватало мочи. И тогда Гай забыл, что он - чародей знатный, что живет в хоромах камнеградских, белым камнем да золотом сусальным отделанных. С драгоценной росписью стен...

Заревел, завыл подобно зверю раненному. И с ним, криком этим, боль стала понемногу утихать, пока не исчезла вовсе.

Сознание померкло, и вора рыжего охватила кромешная тьма. Она была густой и вязкой, а еще - тихой, словно бы оказался он глубоко на дне океана, под пластом воды мертвой. И ни зверь, ни птица, ни тем паче человек не могли потревожить его.

Стало быть, вот какой он, покой. Значит, где-то здесь мамка его и сестра, Цветана. Лежат рядом, уснув сном вечным под куполом тишины и мрака.

Отчего-то там, на капищах старых, он представлял покой другим. Думал, попадет к самому Симарглу в избу его. Попотчует старый бог гостя долгожданного, расспросит о жизни земной, о деяниях прежних. Укажет, в чем не прав тот был, да как искупить вину можно. По дурости душевной, не иначе, Гай особо верил: где-то там он сможет выкупить грехи, что Чародейка сотворить заставила.

Потом же хозяин снов и туманов сведет его в горницу, где родные, целый род, обитаются. Сидят за столом широким, ожидая гостя дорогого. Все ему рады. И он, стало быть, рад. А тут...

Память услужливо раскрасила ковер из воспоминаний, среди которых он, Гай, дурак дураком, позволил себе помыслить не о простой краже. А о воровстве у самого бога старого. И, значит, та тишина, что кругом него стоит стеной прочной, - лишь благо. Потому как могло быть и хуже.

Однако и покой Ворожебника длился недолго. Мрак, а с ним и глушь непроглядная, стали рассеиваться. И на смену им пришло нечто другое. Мягкое, воздушное словно бы. Даже описать тяжко.

Гай уж и не поверил поначалу ощущениям: тело стало легким как пух. Невесомым словно бы. А потом...

Островки боли вновь вспыхнули - кусками, рвано. И там, где боль загоралась с новой силой, после ощущалась плоть сама. Словно бы рождалась заново.

Время шло.

А Гай вспоминал, как потерял жизнь. Вот он был жив - и в один миг все кругом перестало существовать. Ни землицы жирной, за края которой пытался хвататься с надеждой жидкой. Ни Туманного Леса. Ни ожерелья из монист диковинных. Ничего!

Мир кругом него померк, и на какое-то время он тоже исчез. Растворился словно бы.

Сколько это длилось, рыжий не ведал. Да и разуметь стал лишь тогда, когда сквозь плотно сомкнутые веки засветился огонек. Квелый, бледный. Словно бы серебристый.

Ворожебник хотел было оглядеться по сторонам, чтобы понять, откуда огонь этот. Но саднящая плоть его не слушалась, если и существовала вовсе. И все-таки стало ясно: огонек - это он сам. А вот что дальше, не разумелось. Потому как состояние, в котором нынче пребывал, казалось... другим. Странным каким-то. Когда ты словно бы жив и будто бы нет. Все разом...

Но вот его, огонек серебристый, окружает тепло, и где-то сверху слышится тихий ровный голос:

- Значит, снова ко мне пожаловал?

Что было ему ответить? Он не знал, как и не понимал, сможет ли говорить. А голос засмеялся:

- Говорить пока погоди, резвый. Сначала руны чужие нужно снять, а потом и своим полотном укрыть. Ты ж торопишься весь час. Вот и почти два десятка зим тому. Появился в моей горнице невесть откуда, засеребрился. И что прикажешь мне делать с душою чистой? Ее ж обернуть надобно, укрыть от мороза. Тем более что в ночь ту студено было - просто жуть. А у меня ручничок не готов. И, стало быть, все верно решила: та девка, что до тебя скинула недопряденную холстину, да укрылась полотном особым, за свое не спросит. Потому как уже у мамки на руках лежит, потягивая теплое молоко из полной груди. А тебе еще новый ткать... Вот я и позаимствовала, на беду не думая. А вышло ведь вон как предивно.

И она стала обматывать Гая нитками, да перемешивать их с дощечками живыми:

- Вот и нынче. Явился, не предупредив. Я ведь зерно жизни чую. Один ты такой, бедолажный. И, стало быть, твоя мамка намучилась... Да только нам торопиться надобно. Чародейка та, что на земле людской обитает, уж затворяет Чертоги Небесные, а с ними - и тебя здесь. Если не поспеем...

Нити разноколерные вращались кругом Ворожебника прочным коконом, не позволяя тому сделать и вдоха. А дощечки гремели в ушах мощью дивной, которую рыжий еще по старой памяти чуял.

- А ведь и в тебе самом силы много, - подтвердила та, что держала его крепко в ладонях. - Своей, не заемной. Оттого и выжил. А еще потому, что в Лесу Симаргла скинул полотно чужое, дареное. И ко мне вот снова пришел, за своим уже.

Она довольно хлопнула в ладоши:

- Все, закончила! Любуйся!

Первым стал двигаться палец на правой руке, а за ним и сама ладонь. Рука до локтя оживать не хотела, да и боли он стерпел в эту ночь столько, что и врагу не пожелаешь. Только вот тело ощущать - это привычней, оттого и потерпеть согласен был...

Зрение вернулось не сразу. Поначалу кругом оживали только всполохи, словно бы лучина горит да прерывается от набега ветра. Гаснет, чтобы вновь родиться дыханьем теплым.