Марина Дечко - Знахарка

И музыка откуда-то лилась зачарованная. Словно бы струны тонкие кто перебирал на разный лад. Да пахло сладко. Будто бы медуницей.

Яре думалось еще, что сон все это, а тут - ворожба...

Дар скоро натянул на ноги кожаные сапоги да вскинул меховой тулуп.

- Жди здесь. Не выходи на мороз. Опасно.

- А ты? - Ворожея испуганно ухватилась за рукав мужа, пытаясь удержать его подле себя. И страшно ей вдруг стало. Неспокойно.

- Не тревожься обо мне. Я встречал уже такое в Землях Лесов. Ушел тогда от ворожбы. Значит, и нынче получится. А вот воины мои не знают лиха такого. Я должен их оборонить...

И он поднял тяжелую шкуру, обернувшись на ходу:

- Ты не бойся за меня. Они не тронут мою душу. Проклятье бережет ее...

И воин выскользнул за защитный полог, оставив Яру одну на теплых шкурах шатра.

Ворожея насторожилась. Сквозь дивные напевы да переливы струн она вдруг явственно услышала другое, гортанное.

Выли волки. Дико, жадно. Словно бы обезумев.

Да, теперь она явно чуяла зверье.

И голод, что гнал его к кострам людским.

Вот только волки не пойдут на людей, когда тех - сотня. Усталого путника бы загрызли, но тут...

Яра перебирала догадки, пока не поняла: Дар прав. Это ворожба зверя гонит к костру людскому. Оттого-то и противиться у него нету сил.

Наскоро натянув на плечи меховой тулуп, она покрыла голову теплым платком, и, скользнув в легкие сапожки, что достались ей в подарок от Крайи, осторожно приоткрыла полог шатра.

Подле нее, в белесом дрожащем воздухе, сновали степняки. Двигаясь почти бесшумно, они скользили по земле так плавно, что, казалось, то не люди - морок. Завидев ее, один из них остановился, и, почтительно склонившись, сказал:

- Ашан приказал беречь тебя. Не ходи из шатра. Зверье близко.

И Яра скрылась за пологом, словно бы слушаясь приказа. А у самой сердце ныло все горше: понимала она, что Дар не пожалеет себя, коль понадобится. Не даст ворожбе отнять жизни степняков. А, значит, и ей не видать его больше: куда ж ему против силы такой?

И коль обеты святые в храме звучали, да клялась она быть поруч с нареченным своим, то и во вьюге его одного не оставит. Не отдаст зверью дикому. Потому как никогда-то у нее ничего своего не было, а вот он - свой...

Говорит, проклятый ? Но и ее проклинали. Литомир вот клял. Селяне.

Матку ее попрекали за одну-то провинность, что дитя сберегла. Значит, и Ярославе не страшна ворожба.

Ворожея прошла к дальнему пологу, у которого распростерлась лежанка, и легко скользнула под него. Остановилась, ошеломленно глядя по сторонам.

Сквозь сплошную стену деревьев, смазанную белесой дымкой вьюги, виднелись глаза. Чуть раскосые. Налитые алым огнем. Дикие, звериные. А позади них - другие, невидимые человеку. Даже такому зоркому, как степняк.

Яра задохнулась от ужаса. Слыхала она про лихо такое в темных байках, что говаривала ей Крайя перед сном, да кто ж знал тогда, что все это не выдумка? Что проклятые души девок и вправду живут серед Лесов?

Ворожея не ошиблась. Беленицы. С десяток. И руки тянут, что к воинам, что к волкам, предвкушая скорую расправу.

И зверье то шальное, ворожбой темной окутанное. А потому и голодом давится, роняя белую слюну на белый же снег. Да землю стылую когтями рвет, ожидая, как будет рвать мясо с костей степняка.

Яра шумно втянула носом воздух и тут же зашлась кашлем, словно бы дыма ядовитого глотнув. А на языке разлилась горечь полынная, да живот скрутило, тревожа малое дитя.

Медуницей больше не пахло - запах гнилой плоти тянулся по поляне.

И пламя факелов отжило, а на его место пришло мертвенно-бледное сияние гаснущей, но еще полной луны. И в нем, сиянии этом, Ярославе чудились тонкие щупальца-нити, что тянулись от белениц к потухшим кострам, а за ними - к теплу людскому.

И ворожея опустилась на колени, оставляя на мерзлой земле руны охоронные, что тут же зажигались светом золотым.

Поперед всех засияла алатырь-руна. И от него, знака этого, потек свет солнечный, что сливался в охоронный шар вокруг лагеря степного. Нити-щупальца, обжегшись сиянием ярким, вздрагивали, словно бы живые, да торопились покинуть оборот святой. А вместо пения диковинного зазвучало слово , что потекло рекой скорой из багряных губ ворожеи.

И на земле стылой заискрилась Бережа колдовским узлом.

Шар, что горел кругом лагеря, вспыхнул яркой искрой. Запульсировал, заискрился. А в голове Яры загудело, пока на языке не появился соленый привкус.

Но и тогда ворожея не остановилась, потому как слово прерывать нельзя - наговор в землю сырую уйдет. И ворожба охоронная сгинет - то ей еще Крайя сказывала...

А беленицы зашипели и завыли, перекрывая вой ветра да голодный плач зверья.

И Яра глубоко вздохнула. Собралась с силой, заискрила еще один знак. Руну, что старая знахарка научила писать еще в детстве, да оставила на бусах подаренных. Строго-настрого запретила показывать другим. Потому как символ этот казался людям проклятым. Забытым. И не простили бы они Ярославу за святотатство.

Да только нынче никто не мог упрекнуть Яру в подобном. Степняки не знали рун Лесного Народа, не верили в богов старой земли. Так кого ж бояться?

За спиной ворожеи засвистели стрелы степных воинов, что один за другим гасили алые огни в глазницах волков. И лишь когда последний из них погас, Ярослава гулко выдохнула, рухнув без сил в благостную мерзлоту ледяного снега.

Она не чувствовала, как сильные руки подхватили ее и отнесли в мягкое тепло шатра. Не понимала, кто снимает с нее заиндевевший тулуп да промерзлые сапоги. Чувствовала только, что по щекам катится горячая капля.

Соленая.

И вкус у этой капли был таким же, как вкус губ ее мужа.

***

Дар чуял ее - колдовскую силу, которую старался забыть. Она была такой же, как и в ту ночь - знобкой, колкой, словно бы кто раз за разом сыпал снега за шиворот. Не стряхнуть его никак...

И непременно становилось зябко.

Тулуп не спасал. И тепло, накопленное в шатре подле Яры, словно бы уходило в мощную прореху. Дар хватался за него - а все тщетно.

И тут, средь этого стылого холода, запахло медуницей.

Явственно, протяжно. И так сладко, что запах тот гнильцою отдавал... или она - им?

Дар поежился сильнее.

Внезапно его ладони коснулась другая - тонкая, словно бы сплетенная из паутины. Изящная даже. Девичья...

Вот только ничего живого в той руке не было. Ни в снежной белизне ее, ни в холоде, который пробирался прямо под кожу степняка. А он ведь и забыл, каково это, когда ладони беленицы касаешься.

Воин встрепенулся. Ухватился рукою за изогнутое запястье, да только то сжалось сильнее. А напротив показались глаза. И голос...

Снова уговоры, снова тихая песня, что обещала многое.