Ирина Тигиева - Возвращайся, сделав круг 2 [СИ]

— Что ты делаешь под дверью моей комнаты?

— Жду, когда ты выйдешь, конечно!

Повернувшись ко мне, Кэцеро на секунду потерял бдительность, и Камикадзе тут же этим воспользовался — полоснул его по щеке. Полудемон нисколько не расстроился. Высоко подпрыгнув, ловко извернулся в воздухе, подхватил зашедшегося в яростном визге камаитати и, приземлившись в шаге от меня, протянул зверька мне.

— Есть хочешь?

— Кого? Камикадзе? — хмыкнула я, забирая у него зверька.

Кэцеро явно растерялся, и я снова закатила глаза.

— Нет, не хочу. Но Камикадзе проголодался, — и направилась к помещению, в котором хранились припасы. К моему удивлению, полудемон потрусил следом.

— Опять собираешься кормить его яйцом? — в голосе прозвучало отвращение.

— Тебе-то какая разница?

— Как можно это есть?

— Ты ведь не пробовал.

— Этого ещё не хватало! — Кэцеро тряхнул шевелюрой. — Они жидкие, вязкие… и пахнут странно! Однажды случайно налетел на гнездо и после не мог отмыться несколько дней!

Он состроил гримасу, а я, не выдержав, рассмеялась, представив эту картину. Кэцеро покосился на меня — моя весёлость его как будто удивила, но тут же потупился и смущённо хихикнул.

— Яйца не обязательно есть сырыми. Их можно сварить или пожарить. Как у тебя вообще получилось налететь на гнездо?

— Когда прыгал с ветки на ветку.

"Точно — Тарзан!", — подумала я, а вслух спросила:

— Значит, ты хорошо карабкаешься по деревьям? Смог бы собрать несколько яиц для Камикадзе? Он почти доел те, что нашла я.

Полудемон озадаченно поскрёб затылок.

— Сколько тебе нужно?

— Сколько найдёшь. У Камикадзе отличный аппетит.

— Какие?

— Покрупнее. Мелкие он не любит.

— Хорошо! Сейчас!

И, не успела я моргнуть, унёсся прочь. Гибкая фигура вскарабкалась по стволу криптомерии, словно гигантская белка, а потом ветви её поглотили. Камикадзе только фыркнул ему вслед и тут же радостно взвизгнул, увидев яйцо. Это было последнее, оставшееся из кладки рябчиков. Присев здесь же на край энгавы [4] Энгава — японская открытая галерея/веранда, огибающая с двух или трех сторон японский дом. Представляет собой настил, поднятый над землёй на деревянных опорах. под крытой тростником крышей, я устроила зверька на коленях, и он с готовностью начал долгожданный завтрак.

— Доброе утро, Аими-сан.

Я напряглась всем телом, узнав голос монаха.

— Надеюсь, моё общество тебя не побеспокоит?

Он стоял в нескольких шагах — обычный человек, каким я считала его ещё вчера. Теперь понятно, почему я никогда не слышала его шагов, и почему Кэцеро говорил, что монах не ощущает жары. Поступь призраков бесшумна, и жара им действительно не страшна…

— Жаль, что тебе пришлось увидеть меня таким, — не дожидаясь приглашения, Нобу-сан неторопливо приблизился и присел рядом.

Странно, Камикадзе даже не поднял мордочку от скорлупы, но я поёжилась — просто не могла с собой совладать — и едва удержалась, чтобы не отшатнуться. Почти у каждого есть свой тайный или явный страх. Кто-то боится насекомых, кто-то — змей, кто-то — старинных кукол… Я до истерики боялась повешенных и призраков.

— Мне лучше уйти? — монах, конечно, заметил мои терзания.

Я вздохнула, собираясь с силами.

— Вчера… это была твоя истинная форма?

— Да, — грустно улыбнулся он.

— Но я видела, как ты пьёшь и ешь… Ты ухаживал за мной, перевязывал рану…

— Перевязку нужно сделать и сегодня, — в его голосе прозвучала настойчивость, я кивнула.

— Разумное дитя, — похвалил он. — Какова бы ни была моя "истинная форма", я желаю тебе добра.

— Спасибо, — пробормотала я. — Но почему ты… всё ещё здесь? И принимаешь форму человека…

— Это наказание за то, что я сделал и чего не сделал, — тихо произнёс он. — Когда-то я был самураем, в совершенстве владел мечом. Чувство вседозволенности от того, что можешь взять всё силой оружия, быстро превращает человека в чудовище. Я видел подобное не раз, но не заметил, когда это случилось со мной. А когда заметил, было слишком поздно. Я думал, что смогу остановиться. Сменил меч и доспехи самурая на облачение монаха, остался при этом святилище. Тогда оно процветало, жившие здесь монахи славились благочестием. Меня они приняли, как брата. Напрасно… Злодеяния мои были слишком велики, и отступиться от них я не смог. Храм начали преследовать беды. Я виновен в судьбе, постигшей это святилище и тех, кто жил при нём… — он вздохнул. — У меня было всё, что может пожелать самый жадный человек. Но в одном мне было отказано: в достойной смерти и достойном погребении. А без этого освобождение от совершённого в человеческой жизни невозможно. Постепенно храм пришёл в упадок, но я по-прежнему оставался здесь в виде презренного духа, реющего по комнатам более счастливых братьев, душам которых было позволено оставить эту жизнь. И однажды я начал молиться. Молился так искренне и горячо, так страстно жаждал избавления, как никогда за всё своё существование. Я молился весь день и всю ночь, а наутро в ворота храма постучали. Молодая женщина, красивее которой я не встречал, полумёртвая от слабости и страха. К груди она прижимала ребёнка лет трёх…

— Кэцеро… — выдохнула я.

Рассказ монаха меня взволновал, я начисто забыла о страхе. Нобу-сан улыбнулся своей мягкой отеческой улыбкой.

— Я видел её бледное лицо, полные отчаяния глаза, хрупкую фигуру… но за прошедшие сутки что-то во мне изменилось. Впервые женская красота не вызвала во мне низменной страсти. Впервые я испытывал сострадание к более слабому существу, и единственным желанием было — помочь. Увы! Мои бесплотные руки не могли открыть ворота. Если б только великий Будда вернул мне плоть хотя бы на время — чтобы я мог впустить в храм нуждающихся в помощи! И вдруг — о чудо! — мои руки в самом деле начали обретать плоть!

Лицо монаха словно засветилось изнутри.

— Молодой женщиной была Эмико-химэ, ребёнком — Кэцеро. Они чудом ушли от смерти, бежали всю ночь через лес, спасаясь от преследователей. О моём храме уже тогда ходили слухи, один ужаснее другого, и всё же Эмико постучалась, ища спасения и защиты. В тот день плоть вернулась ко мне ненадолго. Но ночью, когда желавшие смерти ребёнка и его матери оказались перед воротами, призрачная ипостась сослужила мне лучшую службу, чем сослужили бы монашеское облачение или самурайский меч человеку из плоти. Эмико не пугало моё истинное лицо. Не говоря уже о малыше Кэцеро, который до сих пор не знает, что такое страх. Мой храм стал для них домом, я — защитником. И с того времени я стал обретать плоть ежедневно — каждый день чуть надольше. Думал, чудо свершается, чтобы я мог заботиться о них. Но Эмико уверяла, это — начало моего избавления. Она подарила мне надежду… Как всё-таки непредсказуема судьба. Я жил всесильным воином и бесчестным монахом, умер и продолжал существовать чудовищем. И всё же мне было даровано счастье, истинное и всеобъемлющее — рядом с Эмико и её маленьким сыном.