Екатерина Федорова - Свадьба Берсерка

Хотелось есть — то ли из-за ночи, проведенной на ногах, то ли из-за того, что случилось с его телом. Или Один послал ему весть, показав, что в любой момент способен лишить его подаренной силы…

Или его настигло очередное изменение.

В любом случае, надо начинать жить как простой человек. Держать постоянную охрану. Убивать всех, кто может стать его врагом. Заранее, не дожидаясь от них удара.

И ждать любого подвоха. Беречь девчонку.

Харальд запил мясо большим глотком эля, потом отрезал тонкий ломтик. И, потянувшись, вложил его в ладонь Сванхильд, лежавшую на подушке возле ее щеки. Приказал:

— Ешь. Ночь была тяжелой. Тебе нужны силы, чтобы все скорее заросло.

Полусогнутые пальцы шевельнулись, сжимаясь вокруг куска и Харальд вдруг услышал, как она заплакала.

С ней надо быть поосторожней, тут же подумал он. Молча отложил нож, встал.

И лег на край ее кровати, лицом к ней. Пальцем вытер слезы, текущие по переносице, по виску — и дальше к подушке. Негромко спросил, погладив по щеке:

— Ты скажешь, почему плачешь?

Может и не ответить, мелькнуло у него. А ревет от боли — или из-за всего вместе. Из-за пережитого ужаса, той же боли, от жалости к тем бабам, которых он "хотеть убить".

Сванхильд всхлипнула. Сказала дрогнувшим голосом:

— Нет жена ярла. Меня видеть… без одежды. Люди, воины. Нехорошо. Стыдно.

Харальд шевельнул бровями. Ему мысль об этом тоже не нравилась… но жизнь есть жизнь. В ней бывает всякое.

Он сообщил, чуть приподнимаясь и подпирая голову согнутой рукой:

— Меня тоже видели без одежды. Это пожар, Сванхильд. Может, и к лучшему, что ты была голой. Рубаха полыхнула бы сразу. Ты могла обгореть с ног до головы. Тряпка горит быстро, понимаешь? А тело горит уже потом…

Сванхильд на мгновенье перестала плакать. Судорожно втянула воздух, попросила:

— Не надо. Страшно.

— Запомни этот страх, Сванхильд, — посоветовал Харальд, надеясь, что она поймет. — И вспоминай его каждый раз, когда снова попросишь меня пожалеть кого-то. Я и так милостив к тем бабам — по всем правилам, их следовало бы сжечь живьем. Поступить с ними так, как они решили поступить с тобой и со мной. Но они умрут быстро.

— Как? — тут же слабо откликнулась девчонка.

— Нож, — коротко сказал он, решив, что большего ей знать не стоит. Приказал: — Ешь мясо.

Сванхильд посмотрела на ладонь, в которой был зажат ломтик.

— Не могу. Пить много молока, мед… не могу.

— Угостишь меня? — быстро спросил Харальд.

И подумал — вот вроде и нехорошо, что ее видели голой… но хорошо, что он оставил ее этой ночью без всего, а покрывало слетело. Ткань и впрямь загорается быстро. Кто знает, какой она была бы сейчас, останься на ней рубаха.

Нехороший озноб стрельнул по загривку, и он на долю мгновенья оскалился. Но тут же стер с лица оскал. Не хватало еще напугать…

Ладонь Сванхильд неуверенно приподнялась, и он губами подобрал с нее ломтик мяса. Проглотил, наклонился, лизнул тонкие пальцы, снимая с них капли мясного сока.

И вдруг ощутил другую руку девчонки на своем затылке. Замер, уткнувшись носом в ее ладонь.

Хотя рука на затылке не давила — просто касалась.

— Я не бежать снова, Харальд, — как-то монотонно — и даже торжественно — произнесла Сванхильд.

Похоже, сейчас скажет то, о чем долго думала, мелькнуло у него в уме.

— Я быть тут, рядом. Но жена ярла — нет. Я рабыня, меня видеть без одежды. Все видеть. Ты ярл. Не надо… подносить эль. Я не пить.

— Когда невеста не пить эль, — неторопливо сказал Харальд, отрываясь от ее ладони — и приподнимаясь. — Ей вливают его в глотку. Если понадобится, то вливают силой. Теперь у тебя есть родичи. Они помогут тебе выпить мой эль. Потому что ты достойна моего эля. Ты одна. И я все равно женюсь на тебе.

Припухлые дрожавшие губы были слишком быстро. Он потянулся вперед, прошелся по ним языком. И впрямь — молоко и мед.

Харальд и сам не заметил, как легкий поцелуй перешел в жадный, злой. Потом ощутил, как просыпается тело, наполняясь желанием — и рывком оторвался от Сванхильд. Сказал, зажав осунувшееся лицо между ладоней, поглаживая большим пальцем изгиб нижней губы:

— Если бы ты сама заголилась перед кем-то, тогда да, это было бы стыдно. Но все было не так. Никто из моих людей не вспомнит об этом. Иначе в крепости случится один короткий хольмганг. И тот, у кого слишком хорошая память, умрет.

— Хольмганг? — тихо спросила она.

— Два воина, два меча, одна смерть, — пояснил Харальд. — Поединок. Хольмганг.

Сванхильд моргнула, сказала тоскливо:

— Опять смерть…

— Хватит об этом, — приказал он. — Что еще тебя тревожит? Беспокоит?

И тут же спохватился — она могла не знать этих слов. Добавил:

— Скажешь, почему тебе плохо? Помимо боли, помимо того, что "жалеть"?

Ее ресницы дрогнули и опустились. Каким-то чудом их не опалило.

Значит, есть еще что-то, уверенно подумал Харальд.

— Я… много шрамов, — выдохнула она. — Плохо. Нехорошо. Нет — белая, красивая.

От этих слов ему стало легче. Что-то подобное он уже слышал.

Харальд убрал ладони, по-прежнему державшие ее лицо. Встал с кровати, содрал с нее покрывало.

И надавил на плечо, перекатывая на живот. Начал осторожно задирать рубаху. Сванхильд испуганно задышала. Выпалила:

— Зачем?

— Посмотреть, — коротко сообщил Харальд. — На то, что с тобой случилось.

Она не унималась.

— Стыдно.

Говорить худо-бедно она научилась, подумал он, обнажая ягодицы. Похоже, теперь ему придется думать, как научить ее молчать.

Хорошо хоть не дергалась.

Ожоги были нехорошие. Посередине каждого черно-серыми пятнами тянулись струпья обгоревшей плоти. Два темнели на том ожоге, что под ягодицей, три на поясничном. Вокруг струпьев шли крупные лопнувшие пузыри, дно которых уже подернулось сероватым налетом. По краям частым ожерельем тянулись пузыри помельче. Вокруг блестела намазанная маслом красная кожа…

Она вовремя залезла под половицы, подумал Харальд, рассматривая ожоги. С потолка уже начали сыпаться головешки. И ее вовремя вытащил Торвальд. Раз сыпались головешки, полы вот-вот заполыхали бы.

Там, где пузыри, все затянется и зарастет. Но под струпьями, как только они отпадут, останутся рубцы. И все же — было бы мясо, а шкура нарастет…

Заживать все будет дней пятнадцать-двадцать. Он как раз успеет построить новый дом.

Харальд скривился, потянул рубаху вниз. Дней семь ее теперь нельзя трогать. На спину с такими ожогами уже не завалишь. Да и потом придется быть осторожным.

Он перевернул Сванхильд на бок, снова улегся на край ее кровати. Сказал, вытаскивая у нее из-за плеча прядь опаленных волос и пропуская ее между пальцев:

— Я все посмотрел.

Девчонка сморгнула и посмотрела на него потеряно, тоскующе. Как будто он уже объявил, что она больше не "белая и красивая".