Amalie Brook - Пыльными дорогами. Путница [СИ]

— Пойдем, — улыбнулась я и взяла Ладимира под руку.

Плевать мне, что люди скажут.

Колдовской огонь разгорался все сильнее. Манил к себе, чаровал, без оков в плен брал.

Смотрела я на него и будто тонула в сиянии бесконечном. То ли волшба лунная вновь сказалась, то ли хмель в крови бродил, а будто горела сама.

Музыка рекой лилась, переплетаясь в ленту грез, вилась все выше и к самым небесам уносила. Ноги в пляс так и просились — невозможно на месте усидеть. Осьмуша и тот поддался ночной волшбе. Ишь, как лихо выплясывает с какой-то пышной девкой на пару. Совсем осмелел наш перевертыш.

Неподалеку парни костер разводили. Все выше его пламя поднималось, новых и новых пленников завлекая. Искры улетали в черное небо, покрытое зернами звезд. Как бы птаха нынче не испугалась да не опалила крылья, пролетая над здешней землей!

Средь толпы вдруг почудилось, что вижу я Варвару. Не одну, а мужиком каким-то — лица не разглядела. Чародейка будто улыбнулась мне быстро и скрылась опять в бесконечном хороводе людей.

Жалейка и гусли наперебой хвастались своим умением веселить людей. Где-то дальше били в барабаны, слышались песни. Я сразу вспомнила, как однажды побывала на дне Купалы. Было мне тогда пятнадцать лет. Помню, даже венок сделала — как все девки, надеялась, что к счастью приведет он — пошла следом, а он, окаянный, взял да и утонул. С тех пор я и поняла, что трудно будет счастье отыскать. Оно ведь как венок тот — то в руках держить, то хоть под воду нырни не достанешь.

— Идем, с нами! — какая-то девка схватила меня за руку и втянула в хоровод.

— Иди-иди, — засмеялся Ладимир, а сам на месте остался.

Я следом подхватила дюжего парня, что после Пересветом назвался. Он еще кого-то и вскоре хоровод превратился в длинную цепь. Танцевали мы вокруг костра, зажженного прямо на берегу Марвы, на белом песке. Радостные крики, голоса, смех, огни, плеск воды, гул огня — все слилось в одно. И усталости не было, и спать не хотелось.

Хоровод закончился и ручейком стал, а после начали через костер прыгать.

— Нет-нет, не могу я, — уговаривала своих новых приятелей — Пересвета, Мала и Любаву. — Боязно очень!

— Давай, Вёльма! На меня погляди, не боюсь ведь! — уговаривала Любава.

— Огонь огня не боится! На косу-то свою погляди, — смеялся Пересвет.

— Да ну вас в баню, не отверчусь ведь, — махнула рукой я.

— Вот это дело!

— Не бойся, за нами иди!

Никогда я через костер не прыгала. Отец с матерью не пускали, мол, сиди Вёлька, куда тебе неумелой. Так нет тут их да и разве допустят боги, чтоб случилось чего в такой день.

Разулась я, ступила на прохладный песок. Глаза на миг прикрыла, улыбнулся и побежала. Разогнала, прыгнула, и будто крылья выросли. И костер небольшим показался, и не страшно совсем. Только жаром будто обдало.

— Ну вот и не страшно ведь!

— Ты огнёвая, тебя не опалит!

— Молодец, лиса рыжая! — послашались крики вокруг.

Один за другим парни и девки через огонь прыгали. Не боялся никто и никому огонь вреда ни причинял.

Мальчишка один, правда, неловко плюхнулся на песок, но потом поднялся и громко расхохотался. Все тут же подхватили и с ним смеяться стали.

А после, как огонь перегорел, гусляры заиграли, песни зазвучали грустные, напевные.

— «Заклятье» спой! — крикнула немолодая полная баба в яркой кике, бросая три монеты босоногой девчушке, что пела рядом с гусляром, стариком с окладистой бородой.

— Какое тебе «заклятье»? — загоготал хмельной мужик в красной рубахе. — Саван пора подбирать, а все туда же!

— Упырь тебя за ногу, злыдень горластый! Я помоложе тебя стану. А будешь мед бочонками хлебать, так самому саван нужен станет!

На этот раз смех подхватили все вокруг и мужик только развел руками:

— Уела, дурная баба.

— Пой, давай!

— Пой!

На разложенный на земле платок посыпались монетки. Гусляр и девочка переглянулись.

— Давай, внученька, пой, — кивнул старик.

Девчушка оправила на себе сарафан, выпрямилась и тоненьким, по-детски нежным голоском затянула совсем недетскую песню:

Ох, люблю же я песни такие, чтоб за душу брали! И слез сдержать не могу, как услышу!

— Ладно поешь, девонька, — баба, просившая о песне, сидела, вытирая глаза. — Возьми еще монетку.

Не слушала я раньше этой песни, а теперь уж навсегда запомню.

Холодок ночной уж по плечам моим крался и стало зябко. Шаль у Ладимира осталась. Не до нее было в хороводе-то.

— Нельзя тебе, лисица, песен слушать, — я обернулась на знакомый голос. — Чуть что сразу мокроту разводишь.

— Опять смеяться станешь? — чуть не обиделась в ответ.

— Куда уж! Вам, девкам, за песни и слова не скажи, сразу проклянете.

Ладимир набросил мне на плечи шаль.

— За полночь уже, Вёльма. Идем домой?

— Идем. Нагулялась я давно.

— Еще бы. Так отплясывала, что и не уследил. Едва нашел тебя.

— А Осьмуша где? — тут же оглянулась по сторонам.

— Домой твой перевертыш ненаглядный отправился. Напился меда и спать захотел.

Шли мы узкой тропкой через рощицу, что по берегу Марвы росла. Ночная волшба и впрямь каждого коснулась. Меж стволов дерев то и дело тени быстрые проносились да смех девичий слышался. Видать не одна мать завтра дочку ругать станет.

— Как плясать пошла, так и про меня забыла, а Осьмушу вон помнишь.

Я остановилась и, уперши руки в бока, взглянула на Ладимира. Костров вокруг столько было, что и здесь, в роще, видеть можно.

— Ох и язва же ты. Никак ревнуешь?

— А как тебя не ревновать? Чуть что, сразу парней хватаешь и в пляс.

Ладимир обнял меня за талию и привлек к себе.

— За тобой, лисица, глаз да глаз нужен.

— А за тобой ли не нужен? Девицы так и вьются. То в косу вцепится какая, а то и лицо располосовать грозится.

Ладимир громко рассмеялся.

— До сих пор что ли вспоминаешь?

— А как тут забыть? Чернава вон сказывала, что жениться на ней хотел.

Ладимир склонился ко мне. Близко-близко.

— Глупости то все. Забудь, что прежде было, не думай…