Екатерина Лесина - Охота на охотника

— Похоже на то… мне при дворе предложили место, но я в Императорский госпиталь заявку подала, там интересней будет.

— А я… в гвардию, — призналась Таровицкая. А Лизавета лишь укоризненно покачала головой. Куда ей в гвардию-то? Она себя в зеркале видела? Там же ж одна половина другую на дуэлях поубивает, а Таровицкая оставшихся пришибет за дурость. Это не служба будет, а одна сплошная диверсия. — Папенька, правда, злился крепко…

— И правильно делал.

— Тоже думаешь, что мне там не место? — а вот когда огневик злится, огонь белеет и становится злее. — Что надо найти мужа, нарожать детей и уже пусть они в гвардию…

— Я думаю, что тебе там нелегко будет.

— Знаю. Но ведь служат женщины! Моя мать… и не только она… огневики на границе нужны. И…

— И это твоя жизнь, — Одовецкая убрала руки. — Кажется, стабилизировалась. Но все равно, не нравится мне это. Не говори Навойскому, но… есть правило, что чем дольше человек вот так… на грани, тем меньше шансов, что он вернется. Захочет вернуться.

— Не скажу.

Таровицкая все еще горела.

— Я… — она отошла, кажется, к окну. Или это просто светлое пятно на темном? Надо бы глаза открыть, ведь у Лизаветы почти уже получилось. Только зря они силу убрали. — Я придумала одну штуку… я… мамину фамилию возьму.

— А лицо тоже другое?

— Именно. Если… если волосы обрезать и перекрасить, скажем, на темный цвет. Немного подправить линию бровей… это не сложно, есть косметические заклятья длительного действия…

— Здоровья они тебе не прибавят.

— Понимаю.

От Одовецкой по-прежнему пахнет аптекою. А Лизавета сумела-таки глаз открыть, правда, один и многого это не дало, поскольку смотреть им было слишком светло и больно, но Лизавета смотрела.

— Знаешь, быть может, я и ошибаюсь, но… тут на меня смотрят, как на этакий цветочек, которому в оранжерее самое место. Почему-то вот Авдотье никто не рискнет сказать, что не бабское это дело с револьверами носиться…

— Потому что никто этим револьвером по носу получить не желает.

Одовецкая виделась расплывчатым зеленым пятном.

— Если бы тоже каждого шутника огнем угощала, и тебя бы не тронули… — Одовецкая забралась на подоконник. — Если решишь что-то менять, то надо будет здесь поработать. Надбровные дуги сделаем потяжелее, тогда глаза будут казаться запавшими. И переносицу чуть пошире. Щеки… пухлости добавить?

— Поможешь, стало быть?

И второй глаз открылся. Света стало еще больше, аж зубы заломило от избытка его.

— Уж лучше я, чем пойдешь к какому недоучке. Бабушка говорит, что нынешние целители — это ужас тихий. Что уровень образования упал ниже некуда и… а подбородок квадратным сделаем. Никто не посмеет спорить с женщиной, у которой подбородок квадратный. Ты хотя бы в мужчину преображаться не станешь?

— Зачем? — искренне удивилась Таровицкая.

Свет собирался пятнами на потолке. Белыми. Желтыми. Главное, пятен было много и они суетились, толкались.

— Откуда я знаю? Мало ли… шею… трогать не будем. Слишком опасно. Да и дальше… просто одежду помешковатей.

— Знаю.

— И если вдруг что не так, то ко мне, ясно?

— Ясно.

Пятна исчезли, а потолок остался. Белый. С лепниной, правда, какой-то размытой слегка, то ли цветочки, то ли ангелочки. И Лизавета разглядывала их, а еще краем глаза окно с Таровицкой, которая на подоконнике сидела и ножкой помахивала.

И Одовецкая тоже сидела.

И тоже ножкой помахивала.

И до того мирными они гляделись, до того родными, что Лизавета не выдержала и расплакалась.

…уже потом, когда ее заметили…

…после вздохов и объятий.

…после горькой воды, сдобренной травами, и сладкого молока, от которого Лизавету потянуло в сон, но спать ей не позволили. После ванны и растираний, вновь же травяных и с резким запахом, ей позволено было сесть. И она даже сидела почти сама, обложенная подушками, нелепая в беспомощности этой.

И тетушка плакала.

Сестры тоже плакали.

И Руслана с ними… а вот Навойский не плакал. И когда он появился, все-то затихли, замерли. Надо же, тетушка на него смотрит с какою надеждой… неужели успел проговориться о плане своем коварном? Поспешил найти союзника… тетушка костьми ляжет, но не позволит Лизавете упустить столь выгодную партию. Только ведь Навойский не партия.

Он человек.

И как все люди может ошибиться, а Лизавета не хочет становиться его ошибкой, потому что… потому что будет больно, а она устала от боли.

— Не стану спрашивать, о чем ты думала, — сказал Навойский.

И в комнате вдруг стало пусто.

— Я не думала.

— В это охотно поверю.

— Сердишься?

Он плохо выглядит. Похудел. Вон, костюм, уже не тот потрепанный нехороший, который он в чиновничьем обличье носил, складками собрался. И рубашка несвежая. И под глазами мешки, а в волосах седина появилась. Это неправильно, он ведь не старый.

— Сержусь, — сказал Димитрий, присаживаясь рядом. За руку взял. Погладил осторожно, будто бы рука эта хрустальная. — Еще как сержусь. Мне стоило тебя сразу отослать… когда понял, что здесь творится. А я, дурак, играть полез. Заигрался.

— Не ты один.

— Нас это не извиняет, — он коснулся пальцев губами. — Холодные какие… ты знаешь, что тебе пока спать нельзя? Одной во всяком случае.

— Не знаю.

— Вот теперь знаешь.

И ботинки скинул, залез в постель, велев:

— Подвинься.

— Ты собрался… спать? Здесь?!

Навойский кивнул и сгреб Лизавету в охапку, сказал на ухо:

— Я сказал твоей тетке, что ты моя невеста…

…теперь только бежать… в том числе от тетки. И лучше, если за границу.

— По-моему, она обрадовалась…

…еще бы…

…правда, за границей Лизавету не ждут.

— И ноги у тебя тоже холодные… когда я тебя нашел, то решил, что ты умерла… среди мертвых и нашел… когда купол сняли и… все закончилось. Я… я искал. А ты у стеночки, с теми, кого… знаешь, я не хочу вновь пережить то же, что и тогда…

А вот у него ладони горячие.

— Мне щекотно!

— Сиди смирно… я тогда сам умер. Я так и решил, что дело доведу… найду тех, кто… а потом пулю себе… и все… глядишь, на том свете и встретились бы.

— Ты…

— Дурак, да? Это Одовецкая сказала, что ты дышишь, а Святозар про душу… и что ее вернуть надо, только как, он не знает… он умеет призывать мертвецов. И свяга отказалась. Сказала, что туда, где ты, ей ходу нет. Если бы чистая кровь, она бы попробовала, но полукровке тропа не откроется. А потом душа вернулась. Я видел. Ты открыла глаза. Ты улыбнулась. Ты сказала мне… и провалилась в сон.

— Сколько я…

— Спала? Да уже месяц почитай…

Месяц? Так не бывает, чтобы месяц, чтобы…

— Я уже тебя целовал и целовал, а ты не просыпалась.

— Плохо старался, — буркнула Лизавета.

— Хорошо старался! Но приличия мешали…