Екатерина Лесина - Охота на охотника

— Физически она совершенно здорова. Душа ее тоже на месте, только… что-то не ладится. А целовать пробовали?

Это она Навойскому советует? Вот уж удружила… с такими подругами и врагов не надо. Где это видано, чтобы умирающих против воли целовали?

— Ее душа слишком долго была вовне, — этот голос Лизавете не знаком. Он мягкий и теплый, как матушкина лисья шуба. И Лизавета щурится, вспоминая, как некогда с сестрами пряталась под этой шубой. На печи.

Горячо.

Огонь шумит, печь потрескивает. Сестры копошатся, шепчутся о чем-то…

Возвращаться надо, только неохота.

— Ей непросто будет привыкнуть к телу наново.

— Но она не уйдет?

А Навойский беспокоен. Чего он так переживает? Никуда Лизавета не уйдет. Как идти, если ей и шевелиться-то лень.

— Здесь я не волен. Я могу, конечно, привязать душу к телу, но это… не лучший выход. Она сама должна решить.

Что?

Лизавета не хочет.

Ей тепло и уютно. И она вновь проваливается в сон.

— Рыжая, — Навойский рядом. Разве позволительно, чтобы мужчина в девичью постель залез, да еще и с ногами. Лизавета надеялась, что он хотя бы сапоги снял. С сапогами оно как-то вовсе уж… неправильно. — Рыжая, открой глаза.

Она бы с радостью, хотя бы для того, чтобы высказаться. У него, может, страсть сердечная или как там в книгах пишут, а у Лизаветы репутация, пускай и старой девы, но это ж еще не повод в постель вот так забираться. Хотя… с Навойским как-то оно спокойней.

И сон отпускает.

Почти.

— Не откроешь, я тебя поцелую.

Угрожает?

Невежливо-то как… и вообще… неужели ее, Лизавету, нельзя поцеловать вот просто так, чтобы без угроз и замужа, в который она, может, и сходила бы, если бы с князем, но это же очевидно, что говорил он тогда без полного понимания ситуации. А если с полным, то получается, что замуж Лизавете за князя никак нельзя.

Но он все же поцеловал.

Наглец какой.

А сил проснуться и высказать все не осталось.

— Я, конечно, мало что понимаю… — Таровицкая ходила по комнате. Лизавета не видела ее, но каблучки постукивали, особенно, если по паркету. Вот когда она на ковер наступала, тогда получалось глуше, тяжелей. — Но вот все-таки пора бы тебе и честь знать… Аглая говорит, что дело исключительно в твоем желании, а еще уверена, что ты нас слышишь.

Не всегда.

Но Таровицкую Лизавета слушала. И даже представила ее себе, такую вот хрупкую и распрекрасную… отчего-то стало неприятно. Сама-то Лизавета, небось, в постелях далека от прекрасной. Лежит себе и чахнет. А ну как Навойский увидит разницу?

Всенепременно увидит.

— У меня… как-то так получилось, что подруг не было… откуда им взяться? Нет, в детстве с дворней играла, но потом… какая дружба, когда один над другим стоит? Чушь, а не… меня в пансион отправили на год, но я домой запросилась. Там тоска такая, что не рассказать. Да и другие… говорили, что это я в провинциях своих одичала, только… пусть так. Не хотела я становиться щебечущим ничтожеством… у меня маменька знаешь какая? Маг… огневик… она и воевала… и на Былинском шляхе стояла, когда войска Вышняты откатывались. Там люди били друг друга, не разбирая, друг или враг… рассказывать о том не любит, да и папенька ее воевать не пускает. Правда, она его не больно-то спрашивает. Когда ругаются, то страх просто, но любят друг друга. По-настоящему любят. И потому я тоже хочу, чтобы меня любили… и завидую.

Кому?

А что Таровицкую полюбят, у Лизаветы ни малейших сомнений нет. Она же… она вон какая, что солнце ожившее. И не только потому, что красива.

— Я и сюда поехала с надеждой… а тут одни пустобрехи… пара нормальных мужиков, но одного Авдотья прибрала… я к нему и соваться побоюсь, чтоб пулю в лоб не получить. Второй за тобою надышаться не способен. А ты носом крутишь.

Лизавета не крутит.

Она просто лежит себе. Тихонечко. Под одеялом. Потому что… потому что даже под ним вдруг становится холодно. И холод этот заставляет дрожать.

— Что? Я не то сказать хотела… я просто… мы, наверное, не подруги еще… так пока, приятельницы, хотя все будет, если выживешь.

Холод сидел в пальцах. Он и пробирался выше, захватывая Лизаветино тело. Вот уже и пальцев этих она не ощущает, и ног самих, только сердце заколотилось бешено.

— Лиза? — в голосе Таровицкой испуг слышится. — Аглая! Тут что-то не так! Аглая…

А кричит-то она так, что и холод замирает.

— С нею что-то… губы посинели.

— Остывает! — руки Одовецкой ложатся на грудь и давят, давят. — Тело отказывает…

У кого?

Зачем?

Или у Лизаветы? Неправда! Она… она не хочет возвращаться в заснеженный мертвый мир, не хочет примерять волчью шкуру. Или уходить дальше, в рай ли, которого Лизавета точно не заслужила — мстящим не положен рай, в пекло ли… в пекло хочется еще меньше, но там во всяком случае тепло должно быть. Авось Лизавета и согреется.

Нет.

Жить.

Она хочет жить.

Здесь и сейчас. С Навойским ли, с дюжиною ли кошек и вязанием, которому тетушка обучит с превеликой охотой, но главное, что жить. Была бы жизнь, и Лизавета разберется.

— Сила в нее уходит, что в прорву, — пожаловалась Одовецкая, а Лизавета ощутила не только прикосновение, но и запах ее, травянисто-терпкий, аптечный. — Помоги… если лед, то огонь нужен.

— Огня я вам дам с превеликой охотой, — Таровицкая пахла камином.

Раскаленным металлом решетки.

Дровами.

Смолой и самую малость пеплом. Сила ее, горячая, закружила, завьюжила. Заплясали внутри Лизаветы злые огненные мошки, и ноги вернулись, и пальцы занемевшие.

Еще немного и она сумеет глаза открыть.

…не ради Навойского… он смирится. Все теряют и все смиряются.

…и не ради тетушки с сестрами. Они больше не будут нуждаться.

…не для Аглаи или Таровицкой… у этих двоих куда больше общего, чем они думают.

Для себя самой.

Надо сделать вдох. Всего-навсего один лишь вдох… и выдох… и вновь вдох, несмотря на то, что огонь жжется. И Лизавета, кажется, того и гляди захлебнется им. Ничего, выдюжит… сумеет… она будет дышать.

— Вот так, ровнее… сумеешь еще?

Огня на той стороне нет, он — дитя нынешнего мира, и капризное, не всякий угодит. Лизавету вот кусает, будто собака, которая к кости свежей примеряется.

— Конечно… а дома из меня целитель так себе был…

— Он и сейчас так себе. Но это у всех огневиков. Исцеление прежде всего операции с тонкими структурами, а вы стихийно…

— Не умничай.

— Извини.

Дышать становилось легче, а руки наливались неприятной тяжестью, будто изнутри их чем-то набили, мокрым и мягким. И ноги такие же. В глазах жжется, во рту сухо и уют сонный отступает.

— Значит, ты остаешься?

Зато Лизавета почти видит.

Тень, рыжими искрами облепленная, это Таровицкая. От ее рук протянулись огненные хлысты, которые опутали другую тень и, оплетенные тонкими нитями — небось, целительские заклятья — устремились к Лизавете.