Екатерина Лесина - Охота на охотника

А дальше…

Позволить одно. И другое. И убедившись, что все верно, все правильно, решить, будто ты отныне и всегда прав. Во всем.

А уж призрак живой воды, способной исцелить любую болезнь, многих довел до безумия.

— Бабушка, — Аглая встала, тронула одной рукой нитку жемчуга. — Я… наверное, пойду, да? Я… мне надо к одному человеку заглянуть… а ты не думай. Просто не думай. Нам с тобой повезло и…

…и еще как повезло.

Дубыня, мрачный, неповоротливый, тоже уходит, двигаясь при всей неповоротливости своей тихо, что кот.

— Почему раньше не сказали?

— Сперва… разбирались. Мальчишка же. Хотел выяснить, что до как… твой зятек не сам же грязную работу делал. Стало быть, имелись люди. А те люди знали, чего им знать не велено было. Да еще слушок пошел, что только вашей кровью остановить заразу можно, что… мол, госпожа собой пожертвовала… она-то пожертвовала, а ты и Аглая остались. Понимаешь?

Еще как.

Люди… они люди. И в слабости своей тоже. А страх их вовсе меняет, и вот уже призрачная надежда излечиться самому или спасти кого-то близкого…

— Потому и охраняли вас, пока все не обляжется.

— А я сбежала…

— Сбежала, — подтвердил Довгарт. — Недалеко, правда…

— Следил?

— Приглядывал.

— Почему…

— Ты бы ответов искать стала. Да и не верила… расскажи бы мы про твоего зятька, про дочку, неужто поверила бы? Тем паче, что поместье Дубынюшка старательно вычистил. И свидетелей, кто и вправду мог чего сказать… хотя тут зараза сама постаралась.

Тишина.

И птичек за окном слыхать. Соловьи, чтоб их. На Севере соловьи тоже поют, ночами. Наверняка все еще поют, хотя годы прошли, а розарий, матушкой созданный, захирел. Но птицам-то что до забот человеческих.

— Мог бы и написать.

— Чтоб ты еще дальше сбежала?

— А сюда…

— Как сказали, что собираешься, то и я решил… давненько при дворе не показывался. И вообще… у меня, между прочим, внучка имеется. Мужа ей подыскать надобно. Только ж разве позволит? Вся в батьку. Упрямая и дурковатая.

— Не греши на девочку…

— Я не грешу. Я горжусь.

— Сядь уже, в ногах правды нет.

— А где она есть? — но совета Довгарт прислушался, сел рядышком и за руку взял, погладил пальцы. Спросил: — Вернешься?

Ей бы ответить, что всенепременно, но… куда?

Как?

Вновь взглянуть на пепелище? Пусть расчищенное, пусть прикрытое ковром травяным и почти даже на пепелище собственно не похожее? Пересчитать молоденькие березки, которые на нем выросли? И постановить… возродить усадьбу?

Или же напротив, бросить, как оно есть, и отстроить новую?

Но все равно… там все будет, как прежде. И не так как прежде одновременно. И она, глядя на разросшийся, забуявший черемуховый куст, станет гадать, почему ей в голову не пришло, что…

— Не знаю… — она погладила морщинистую руку. — Я… и хочу, и боюсь. Там все… напоминать станет.

— Станет, — согласился Довгарт. — Если за прошлым вздыхать, то всенепременно станет.

— А что еще делать?

— Дело.

— Какое?

Таровицкий подбородок почесал. Щетина пробилась. У него она всегда быстро отрастала, отчего он злился, потому как бороды в то время уже вышли из моды. Правда, после опять вошли и снова вышли.

— Мне тут… предложили… точнее поручили… не только мне… в общем, тут кто-то сильно умный посчитал, что магов в Империи больше, чем мест в Университете. И не дело это, когда одаренные люди вместо службы Императору дурью маются да в заговоры лезут. Они-то Университет расширят, само собой, но понимаешь же, что ширить его сильно некуда. Вот и пришла мысль, что второй нужен… под императорскою рукой чтобы. А где я, и где Университет?

— Справишься.

От него пахло лесом. Светлым бором сосновым, в котором ветер гуляет. И да, ей бы хотелось вернуться… к этому вот бору. К солнцу, что, пробираясь сквозь колючий покров, разливается по сухим мхам. Тронуть тяжелую смолистую кору, липкую на жаре.

Вдохнуть запах.

Снять ягоду черники или…

— Если поможешь, справлюсь.

— А если нет?

— Поможешь, — уверенно сказал Довгарт. — Куда ж ты денешься… у меня, между прочим, сердце слабое. За мною постоянный пригляд нужен, чтоб целитель хороший… а то прислали каких-то девиц… юбки короткие, губы намалеваны. Срам, а не целительницы?

— Куда прислали?

— Ко мне, — а глаза смеются. — Приглядывать.

— Я им пригляжу, — пообещала Властимира и поднялась, на руку опираясь. — Так пригляжу… я смотрю, тут вообще думают, что если дар есть, то и учить не надобно, само приложится…

— Вот и поучишь.

А солнце там жаркое, даром, что лето короче крыла мушиного. Но такого Властимира нигде не встречала…

— Будешь этим… как его… деканом целительского факультета.

— Я?

— А кого мне еще брать? В Арсиноре, небось, своего не отпустят. Они и тебя хотели звать. Преподавателем. Но я сказал им, что шиш. У них своих хватает, а мне ты нужней.

— В Университете?

— В жизни.

Сказал спокойно. Ровно.

И… наверное, ему можно верить. Наверное, он не обидит. Только сердце неспокойное — после инфаркта, между прочим, покой нужен — сжалось тревожно.

— Я не буду тебя торопить, — он вновь же понял и, диво дивное, не обиделся. Верно, с годами и огонь горит спокойней. — Только и ты не убегай больше. Ладно?

— Не стану, — пообещала Властимира.

Да и куда ей?

Если от солнца, северного короткого лета и этого невозможного мужчины. У него, между прочим, кусок души Властимириной, а потому приглядывать стоит, пока и вправду не прилипли к этому куску какие-нибудь девицы в коротких юбках и с напомаженными губами.

И вправду, срам.

Глава 36

Лизавета просыпалась.

И засыпала.

Она открывала глаза, видела над собою лица, но удержаться средь них не могла. Сон тянул ее, и она падала-падала, только затем, чтобы вновь очнуться и открыть глаза.

Тетушка с вязанием.

Спицы касаются друг друга и щелкают едва слышно. И тянется нить от розового клубочка, переплетается узором. Шапка будет? Шарф? Не важно.

Сестры.

Сидят на постели и ругаются, но шепотом, прилично. Шарф несвязанный делят? Или что-то важное? А ведь Ульянка не о шарфах думать должна. Ей пора к учебе готовится, повторить хотя бы основное, чтобы…

…князь Навойский. Хмурый такой. Сразу просыпаться стало страшно. И захотелось успокоить в то же время: какие бы заботы не терзали его, все пройдет. Тетушка так говорила и… права была.

Пройдет.

Все.

Снова пустота.

Голоса.

— Почему она не приходит в себя? — это вновь Димитрий. И сердится, сердится. Право слово, нельзя же постоянно быть жизнью недовольным? Это дурно на пищеварении сказывается, все о том твердят.

— Не знаю, — от Одовецкой пахнет полынью.

И она красивая.

Куда красивей Лизаветы. А еще родовита, богата и вообще…