Вероника Мелан - Пообещай

(Ludovico Einaudi – Burning)

Наверное, это все ароматный воздух чужого и далекого края, вдохнув который Дар вдруг размяк.

– Послушай, – спросил он, лежа по привычке на полу у двуспальной кровати, на которую не посмел забраться – оставил весь плацдарм в распоряжении Эмии. – А тебе обязательно…?

И не завершил вопрос. Наслаждался накатывающими на него волнами странного умиротворения и беспокойства, чувствовал себя мальчишкой, попавшим в книгу приключений. Вдруг ощутил, что жизнь – вот такая новая, какой она бывает, – ведь она может и не закончиться. Что он, если повезет, увидит в зеркале собственные седеющие виски и бороду, увидит, как прорезывают щеки морщины. Но если повезет еще больше, он действительно обзаведется семьей – ему так сильно и бесконечно понравилось, когда гладят по волосам, когда «не один».

– Обязательно что? – переспросили с кровати.

– Обязательно… уходить?

– Я еще не ухожу.

– Но через тридцать дней…

Он побежал впереди паровоза – задумался о запрещенном. Она, Эмия, ему ничего не обещала – ни собственную любовь, ни детей, ни счастливое «жили долго и счастливо». Долго, да, обещала… И потому он вновь смотрел на ладонь, где плавали под кожей светящиеся точки, – здесь в Лаво они особенно сильно помогали верить в то, что магия возможна.

– Да… Наверное.

– Не уходи.

Сам поразился тому, насколько хрипло прозвучал голос. И тому, что вообще произнес эти слова, – завтра, наверное, будет жалеть, стушуется.

– Время покажет, – прошептала Эмия. – Давай… попробуем наслаждаться тем, что у нас есть сейчас.

– Давай.

Казенные простыни пахли порошком и чуть-чуть лавандой; деревянные стены источали аромат, который казался Дару куда более домашним, нежели запах штукатурки и старого ковра. Если бы он жил вечно – нет, просто долго… – он бы нашел способ перебраться сюда. Даже если в Лаво почти не пускают туристов, даже…. Несмотря на любое «даже».

Лишь бы Эмия не ушла.

Он пугался своих мыслей и своего нового настроения.

Шумел за окном виноград, и в теплом ласковом воображении жили бабушка и дед, жили придуманные друзья и родители, которых он не видит, но которые есть.

– Спасибо, Эм.

Ее «пожалуйста» плыло в воздухе ночной комнаты потоками ощутимой ласки, молчанием, в котором ему чудилось то же настроение, что и у него самого, их обоюдным желанием того, чтобы невозможное вдруг стало возможным.

Ей давило горло, теснило чувствами грудь. Она практически получила то, за чем пришла на Землю, – ощущение единения с кем-то. Когда на свете появляется кто-то, с кем ты готов идти далеко и до самого конца, с кем лучше, чем одному, кого ты готов ждать, поддерживать, прощать. Любить.

Пусть коротко и на чуть-чуть, но этим вечером они связались воедино невидимым чувством настоящего родства – «ты есть у меня, а я у тебя». Они были нужны друг другу – так сладко, трепетно и почему-то грустно.

Ночной Лаво пах фиалками, травой и тихим счастьем.

«Не уходи».

А можно ли?

Вернуться домой и заявить: «Пустите меня обратно!». Можно ли стать человеком «насовсем», чтобы прожить еще одну полноценную жизнь? Дадут ли? Как много она знает о Верховных Богах и их правилах?

Почти ничего. Случаев и прецедентов на ее памяти не было.

«Останься…»

Она бы осталась.

Поразительно красивые на земле созвездия, и до боли в груди ждет печаль от того, что невозможно ни растянуть, ни остановить момент.

Дар спал. На лице его застыло чуть хмурое, но одухотворенное выражение лица. «Как у рыцаря, готового на подвиг», – подумала Эмия.

Двигались, будто горел ночник, под простыней, где лежала рука, золотые огоньки.

(Brand X Music – ReGenesis)

Это было первым его летом.

Нет, раньше были и другие, когда он с неприязнью слушал прогноз синоптиков, сообщающих опять о «плюс тридцати», и вздыхал, что никогда не накопит на кондиционер. Он помнил те «лета» вскользь, да и то, больше потому, что подолгу искал, куда с прошлой зимы спрятал заношенные шорты.

И он никогда в жизни не отдыхал. С рождения.

Все мечтал, что когда-нибудь отдохнет, но постоянно либо работал, либо искал работу.

«Я вообще жил?»

В Лаво март, не тепло – жарко, все цветет и благоухает. Здешним – весна, ему – лето.

Мелькали впереди по ступенькам обнаженные икры Эмии, летал над ними подол веселого светло-желтого сарафана в цветочек. Белые теннисные туфли; легкий персиковый рюкзачок, волосы в хвосте.

И постоянно щелкал затвор пленочного фотоаппарата, который они непонятно зачем приобрели в местной лавке, – он говорил Эмии: «Не надо», – но она не слышала.

– Послушай, мы никогда не проявим пленку.

– Ты этого не знаешь.

И продолжала его снимать – подлавливать в самых неудачных, как казалось Дару, позах. То вытирающего со лба пот, глядящего на горизонт, то собирающегося чихнуть.

– У меня нет ни одной рамки для фотографий. И навряд ли появятся внуки – кому показывать снимки?

– Не загадывай.

Ей будто и не в гору. Эмия взбиралась по разрушенной и прогретой солнцем лестнице, будто совсем ничего не весила, а Дарин чувствовал себя кулем с отсыревшим цементом – тяжелым, набухшим, неприспособленным для прогулок к старинным замкам, откуда «открывался прекрасный вид на долину».

До этого замка по змеиной тропке еще, наверное, целый километр. Зато вокруг благодать: вольный ветер, колышущий траву на склоне, юркие ящерки, греющие бока на развалинах и ускользающие в тень до того, как наклонишься их рассмотреть. Безудержная синева неба, контрастные, бурлящие пеной облака; ощущение бескрайнего простора, почти бесконечности.

А внутри расправились крылья – верные, могучие, сильные.

«Сколько же вы спали?»

Он вообще видел жизнь? Чувствовал ее? Или только маленький тесный Бердинск, суета, бег из-за нужды и за нуждой.

И где-то далеко все это время стоял солнечный Лаво, покатые склоны которого разбегались вдаль так далеко, что не хватало глаз. Синели воды; весело и ласково буйствовали жаркие ветра, стояли обветренные и выгоревшие стены развалившихся фортов. И пахли, будто жизнь бесконечна и всегда прекрасна, дикие, танцующие на тонких ножках цветы.

Икры аккуратные – не слишком тонкие и не слишком толстые; плечи узкие, запястья красивые, бедра округлые в меру. Но больше всего ему нравились ее изящные до невозможности лодыжки – такие во все времена любили рисовать художники. Молодая, стройная и, кажется, совершенно не умеющая уставать. А он уже порядком вымотался – выпил всю воду, трижды мысленно поблагодарил за новые удобные кроссовки; одел-таки, хоть и не хотел сначала, кепку.

– Слушай, Эмия, а какая ты?

– Ты о чем?

Эти руки, ноги, волосы, которые ему очень нравились… ведь не ее?