Анна Замосковная - Волчица лунного князя

Ариан не спрашивает, почему так, целует в висок и шепчет:

— Для меня тоже… Осмысленно я встречал рассвет только в одиночестве, когда от тоски невозможно было уснуть.

— А меня выгоняли из дома, и я бродила до утра, а потом смотрела на восходящее солнце с большого моста через реку и думала, не лучше ли спрыгнуть вниз.

— Хорошо, что не спрыгнула. — Он переплетает наши пальцы. — Иначе у меня никогда бы не было этого тёплого рассвета с тобой.

— Ты меня соблазняешь.

— Боюсь, что да… Ладно, — произносит он прежде, чем успеваю спросить, чего боится. — Нам пора: тебе принять душ и поспать перед сражением за твой дар и сердце, а мне подготовить всё это старомодное безобразие.

— Но в Лунном мире сейчас наступает время сна.

— Вот именно: самое время спать. — Ариан снова целует меня в висок, в макушку и обнимает крепко-крепко. — Мне безумно нравится сидеть с тобой, но идти надо.

Холодок пробегает по нервам. Смотрины, состязание, выбор… передышке конец, пора нырять в мучительные раздумья.

К месту перехода Ариан отправляется в знакомой белой тунике. Ноги щекочет трава.

— А может, не надо? — всё же прошу я.

— Мне будет спокойнее, если оставшееся время ты проведёшь под присмотром Велиславы. — Ариан вытаскивает из чудо-тоги что-то блестящее и охватывает моё запястье холодным металлом. — Так будет проще ждать.

Золотые часики блестят на солнце. Стрелки тактично сообщают, что сейчас полдесятого утра. Это если по Земному исчислению суток.

Нас окутывает туман, но над головой не вспыхивает всесильная луна. В кромешной тьме Ариан обнимает меня, и, слушая стук его сердца, я привыкаю к тусклому освещению.

Мы в коридоре дома жриц. Будто почувствовав, что зрение у меня прояснилось, Ариан сжимает мою ладонь. Дотрагиваясь свободной рукой до деревянной обивки стен, следую за ним к спальне.

— Встретимся на состязании, оно будет в шесть. — Ариан целует в лоб. — Спокойного сна.

И уходит, точно белый призрак, в темноту дома.

О каком сне можно говорить, если скоро последний этап состязания? Пусть не обязательно выбирать сразу, но каждая минута промедления — камень, ложащийся на плечи. Даже просто лежать и ждать тошно. Невыносимо.

Помаявшись в мягкой постели, вздохнув, накидываю халат и отправляюсь подышать свежим воздухом. Дом тих тишиной деревенского дома: что-то пощёлкивает, будто он дышит. Крадучись, выхожу на крыльцо и чуть не спотыкаюсь о Велиславу.

В одной корзине перед ней набиты веретёна с белой светящейся шерстью, на дне другой лежат клубки из неё же. Велислава, постепенно разворачивая веретено, в исступлении скручивает клубок. Искоса взглядывает на меня.

— Не спится, — глухо поясняю я.

— Бывает, — кивает Велислава.

Уголки её губ скорбно опущены, взгляд усталый, но руки двигаются споро.

Я опускаюсь на тёплую ступеньку крыльца.

— Расскажите об устройстве этого мира, о лунной силе, правлении. Я слышала, слово князя нерушимо, и свои интересы выше интересов стай он поставить не может чисто физически.

— Не может, — вздыхает Велислава, продолжая раскручивать веретено. — У того, что стоит судьёй над князем, сердца нет. Это не человек, не оборотень, не одно из существ и даже не бог, Оно не было живым, не понимает нас. Это даже разумом нельзя назвать, это… идея абсолютной справедливости, но бесчувственной, бездушной.

Мурашки бегут по коже, вдруг становится холодно, я обхватываю колени руками. А Велислава роняет слово за словом:

— Это сделано для защиты подданных. Чтобы князь думал, что делает, чтобы не мог в угоду своим интересам и чувствам использовать власть. Чтобы и над ним была абсолютная власть, как над его подданными, чтобы он понимал, каково им.

— Значит, этот судья понимает, оценивает поступки?

— Да.

— Но почему не оставили править этого судью? Зачем усложнять, назначая князя?

Велислава поднимает на меня усталый взгляд:

— Это было бы жестоко, и не было бы возможности подстраиваться к изменениям. Князь придаёт закону пластичность. Лишь живой разум может интерпретировать события и букву закона, создать логические конфликты таким образом, чтобы в правилах возникали исключения, а закону следовали не только по букве, но и по духу.

— В каком смысле?

— Есть бесконечное множество возможных ситуаций, и мир постоянно меняется, а судья князя… как у вас там… не эволюционирует, вот, и его закон неизменен, изменения вносят князья или, создав логический конфликт, заставляют его принять отклонения.

— А с чем связанно ограничение на слово князя? Разве не удобнее, когда можно менять приказы?

— Так заведено. Наверное, для пущей его весомости. И в рамках закона княжеское слово можно изменить: если князь приговорит преступника к наказанию и появятся новые свидетельства, он не просто может, но и должен принять их во внимание и изменить своё слово. Но когда речь идёт о… чувствах… чувства не считаются веской причиной.

Муторную тишину я нарушаю почти сразу и тут же жалею о сказанном:

— Почему отец Ариана не отдал вместо вас наречённому вам жениху другую женщину?

— Он отдал, конечно, мою троюродную сестру, ей через год приходил брачный возраст. Но меня он получил благодаря своему положению, а я была оптимальной данью для погашения конфликта: моя семья в нём сильнее всех виновата, я на выданье, с точки зрения потомства более всего подходила жениху: у нас не было родственников в ближнем колене, в отличие от той же троюродной сестры. А любовь для судьи — не оправдание, она в законы не входит.

— Что, князь совсем не может использовать силу для себя? Защитить себя, семью?

— Защитить, конечно, может, в этом полномочия широчайшие. Но вне законов и правил взять принадлежащее стаям — нет.

— Понятно…

Тошно и нервно. Шуршит разматываемая шерсть. Похоже, много работы Катя задала, пустив на склад моль.

— Почему вы сами этим занимаетесь? — киваю на клубки. — Разве девочки не помогают?

— Эту шерсть я должна остричь и выпрясть сама. — Велислава откладывает освободившееся веретено.

— Но почему?

— Некоторые вещи нужно делать самой, даже если трудно и нельзя просить поддержки, даже если кажется, что это невозможно, потому что только тогда они будут иметь нужный вес.

Растерянно моргаю. А она неистово накручивает моток. Отодвинуться хочется, настолько жутко от её усердия. Но я остаюсь на месте. Велислава, вздохнув, чуть расслабляется, хотя руки продолжают действовать с безумной скоростью.

— Да и девочкам есть, чем заняться. Учиться нашим правилам и сумеречным. Поиграть им тоже хочется, ну и всякие пения, танцы, умение подать себя.

Укол ревности неожиданно болезнен, я будто невзначай произношу: