Екатерина Верхова - На лезвии любви [СИ]

Лучше бы он действительно был экономическим преступником. Это принять куда проще. После этой мысли перед глазами всплывает образ погибшей Шварц.

Ладно, в сторону эмоции. Я на финишной прямой. Правда, мне начинает казаться, что она куда сложнее извилистых поворотов.

Нажимаю на простенький артефакт, и слышу с той стороны перезвон колокольчиков. Через минуту дверь открывается. На пороге заспанный, но широко улыбающийся отец. Сердце болезненно сжимается от тяжести того разговора, что нам предстоит.

— Я уж думал, что это будет самый тухлый Первый день в моей жизни, — начинает он, но затем его радость почти мгновенно угасает. Он украдкой заглядывает в квартиру. — Наверное, хорошо, что мама спит.

Отец меня хорошо знает. С самого детства именно с ним я проводила больше всего времени. По всей видимости, он легко читает изменения в моей мимике. Может, даже понимает, что за беседа нам предстоит.

— Поговорим? — мой голос звучит хрипло.

— Заварю чай, — он вздыхает.

Уже через десять минут мы сидим в столовой друг напротив друга.

— Лорда Уилкенса сейчас задерживают. Нашлись весомые улики, — начинаю я, но закончить не могу. Как сказать отцу, что по этим данным он отнюдь не белый кроль?

— Я знал, что это произойдёт, — отец неловко пожимает плечами и опускает взгляд. — Что именно тебе известно?

— Представь, что ничего. Порадуй меня тем, что скажешь обо всём честно и без лишней театральщины.

— Эрналия, я, может, и не самый лучший человек на свете, но не хочу, чтобы моя дочь разговаривала со мной в таком тоне!

— Ты чуть не убил мою лучшую подругу. Из-за тебя чуть не лишился жизнь мой лучший друг, — сухо говорю я. — Чёрт, да меня саму почти отправили на тот свет! Как ещё мне с тобой разговаривать?

Отец, кажется, теряется от этих новостей. Ещё секунд тридцать он сидит и безучастно смотрит прямо перед собой.

— Если я скажу, что слабо понимал, во что ввязываюсь, ты поверишь?

— Попробую, — кривлю душой.

Понимаю, что сейчас мне нужно хоть какое-то оправдание, за которое я смогу уцепиться.

— Уилкенс говорил, что это лекарственные сборы, которые будут реализовываться в аптеках. Мы не раз поднимали тему лицензии.

Сдержать злобный смешок не удается. Лекарственные сборы, как же.

— Поверь, если бы ко мне с самого начала пришли со словами, что этой гадостью будут травиться люди. Неужели ты думаешь, что я?.. — в голосе отца звучит неприкрытая боль. — Ты же понимаешь, что от лорда Уилкенса никак не ждёшь подставы такого масштаба. Я как только понял, где оказался, сразу же попытался выйти из всей этой затеи. И после этого появилось первое обвинение в том, что я вымогаю у людей деньги и строю финансовую пирамиду. Склепать доказательства не так уж и сложно. Эрни, они угрожали тебе, матери. Я бы ни за что…

— Ты мог быть честным с нами, — жёстко говорю я.

Хочу продолжить, но слышу возмущённый голос матери за спиной.

— Я ушам своим не верю! Как ты вообще смеешь винить отца?! Он сделал это для тебя, для нас! А ты, моя дорогая, слишком привыкла жить шикарно, чтобы понимать, каким трудом всё это дается.

Оборачиваюсь и вижу, каким раздражением горят глаза матери. Её щеки налились румянцем, ноздри раздуваются от тяжёлого дыхания.

— Ты обо всём знала? — глухо спрашиваю я.

— Почти с самого начала, — отвечает она, задирая подбородок. — Отец не стал от меня подобное скрывать.

— И ты радостно покрывала его, ратуя за то, что обвинения в финансовых махинациях слишком зыбкие, а в другое его просто не могут взять за неимением улик? — теперь мой голос звучит куда спокойнее.

— Эрналия, это взрослые вопросы, в которые мы не стали бы тебя посвящать. Мы даже решили, что тебе куда безопаснее перейти в род Роунвесских, чтобы при худшем из вариантов на тебя не пала тень!

Как же больно это слышать…

— Папа, скажи, — я в заключительный раз задаю вопрос отцу, уже заранее зная, что он ответит: — Когда именно ты решил выйти из этого грязного бизнеса?

— Сразу перед тем, как меня упекли за решётку, — поспешно произносит он. — Я пробыл в нём совсем немного.

Фатальная ошибка.

— То есть, твоя подпись и рукописные отчёты по поставкам, которые датируются тремя годами ранее — подделка? Или, быть может, ты не догадывался об отсутствии лицензии, когда закупал фасовочные мешочки в королевствах, в которых до сих пор процветает рабство? Или не подписывал отчёты о тестировании этих сборов? Взрослые проблемы? Возможно, но вот ошибки очень детские.

Отец сверлит меня тяжёлым виноватым взглядом и явно не знает, как ответить. А я… я до сих пор не вижу в нём преступника, всего лишь отца, который подарил мне лучшие моменты в моей жизни. Я знаю, что буду винить себя всю жизнь за это решение. Что буду чувствовать ответственность перед семьями тех, кто прямо или косвенно пострадал от действий и даже бездействий моего отца. Но всё же это произношу:

— Раз вы любите решать взрослые вопросы, решайте, — встаю из-за стола, опираясь руками на столешницу. — Уилкенса, скорее всего, уже снаряжают в ссылку. Ты можешь отправиться вместе с ним или остаться тут, выбрать любой комфортный для себя дальнейший путь. Это ваше с мамой дело. Я буду рада, если ты останешься. Не сразу. Может, через год. Два. Или пять. Но рада. А перед этим подумай, пожалуйста, как же так вышло? Как получилось, что твоя дочь, рискуя собственной жизнью, добывает нужные сведения с целью обелить тебя, но вместо этого получает информацию в стократ хуже? Мне не хочется, чтобы ты всю жизнь жил с чувством вины, но подумал об искуплении. Как? Понятия не имею. Это взрослые вопросы.

Я ненадолго перевожу дыхание, но как только вижу, что мама вновь готова разразиться гневной тирадой, продолжаю:

— Вы моя семья. И я всегда была готова принять вас любыми. Тебя, отец… Экономическим преступником? Да ерунда. Чёрным торговцем? Сложнее, но это не отменяет того факта, что ты мой отец. Ты дал мне воспитание, учил меня всему, или почти всему, что знаешь сам. Это всегда будет со мной. То, что ты сделал, очень, о-очень плохо, но я всё равно тебя люблю. И тебя, мама, тоже. И любить буду всегда. С деньгами или без них, всё равно. Но на некоторое время я пропаду из вашей жизни. Хочу посмотреть, будут ли мои родители и их решения примером для меня.

Я бросаю ещё один взгляд на свою мать. Под конец моего недолгого, но эмоционального монолога она умерила свой пыл. Сердце вновь болезненно сжимается. Если бы на неё когда-то тогда, двадцать лет назад не повлияли с помощью ментального воздействия, как бы сложилась её жизнь?

Сейчас от этой связи, что складывалась годами, невозможно избавиться. Это не излечить парочкой зелий, а если просто озвучить, это подарит лишь боль. Да я и не вправе.