Надежда Михайловна - Сороковые... Роковые [СИ]

— А то сейчас их нет, — поёжился одетый в теплую шинель на меху и все равно мёрзнущий Фридрих, — иди дед.

— Слышь-ка, печник, тебя звать-то как?

— Александр!

— Как раз, как раз, праздник нонче, тезку твоего, Александра Невского поминают, — закивал головой дед и оглянувшись чуть слышно сказал, — не реагировай! Не ори, молчи, я буду на тебя ворчать, погромче, а ты слушай. — И дед, повысив голос, начал: — Вот, совсем дело плохо движется, что я хозяину скажу, впору кажин день замерять твою работу, — и тихо добавил, — слышь-ка, наши хрицу под Москвой прикурить дали, отступили они. А и замерю, штоба за неделю доложил верх, неча морозить хоромины!

У печника выпал из рук мастерок. — Врёшь? — наклоняясь за ним, спросил печник.

— Тю, дурень, у меня самого сын и внук незнамо где…

— Ладно, дед, я постараюсь доложить, — проскрипел пленный, услышав шаги.

Дед важно задрал бороденку, пошел дальше, на кухне шепнул пару слов Стеше, и постоянно насупленная, неразговорчивая Стеша, оглянувшись, расцеловала деда в обе щеки.

— Будет и на нашей улице праздник!

А вечером к Крутовым, как часто бывало, заглянул Ганс. Немцы привыкли, что он постоянно бывает у них и не обращали внимания, да что могут сделать бравому немецкому солдату две бабенки и два ребенка?

Ганс как-то печально вздохнул: — Гроссмутти, Стьеша, русс зольдатен пуф-пуф. Дойч зольдатен филе капут. Москау нихт, дойч зольдатен, отстюплени, — еле выговорил он мудреное слово.

— Врёшь? — спросила Стешка.

Найн, найн, — замахал руками Ганс, — не врьёш.

И наутро вся деревня знала, что немцам дали по зубам под Москвой. Бунчук, нажравшись с горя самогонки, проболтался при Агашке, а та и разнесла по деревне. Люди, зная её неуёмную страсть к сплетням, ничего не говорили ей в ответ, только у многих после её ухода светлели лица.

Мороз лютовал, мерзли люди, мерзли птицы и особенно мерзли немцы — замотанные до самых глаз в платки, одевавшие под свои серые шинели ватники и душегрейки, отобранные у деревенских, они напоминали пугало. Краузе разрешил оставаться на ночь живущим на дальнем от усадьбы конце деревни, в двух уже отремонтированных, пока без мебели, комнатах. Печник доделывал вторую печь, первая успешно топилась, и люди, сбившись в кучки, сидели, тихонько переговариваясь, многие уже дремали, а печник все работал, замазывая глиной последние швы.

Никто не заводил разговор о своих родимых, больше говорили о морозах, что даже для России казались небывало лютыми. — Намедни вот, воробья нашла на дороге, замерзшего, — сказал Кириллиха, живущая в самой дальней хате. Да, лютует генерал Мороз, а впереди ещё Рожественские и Крещенские морозы.

В усадьбе время от времени слышался треск — трещали от мороза бревна, но люди, привыкшие к треску автоматных очередей, мало обращали на это внимание. Постепенно все угомонились: спали беспокойным сном измученные женщины и ребятишки, пожилые мужики, спал прислонившись к углу печки пленный печник, только пара пожилых женщин тихонько перешептываясь и стараясь никого не потревожить, потихоньку подкладывали в печку всякие сучки и доски, не давая огню потухнуть.

А за многие сотни километров от них рвали себе жилы, напрягаясь изо всех сил, солдаты, не пустившие фашистов дальше. И выходили из окружения разбитые, обмороженные, но не сломленные сыны своей огромной страны, и был среди них младший сержант Павел Трещук, ничего не знавший о своих двух старших братьях, служивших в Западном округе, и матери, оставшейся в оккупации. И не ведала Марья Ефимовна, что жив её младшенький, только изболевшееся сердце верило и надеялось, что хоть один из троих жив!

— Числа пятнадцатого за ней пришел Еремец, светивший желто-синим фингалом: — Ефимовна, в комендатуру тебя вызывают.

— Зачем это?

— Не положено мне говорить, айда быстрее, Шомберг ждать не любит!

Гриня с Василем тревожно смотрели на неё. — Ничего, вечером Стеша придет, — она поцеловала их и пошла.

Провели сразу же к Шомбергу, рядом сидел переводчик, но Шомберг пожелал сам говорить: — Ты есть учительница?

— Да.

— Немецкий командований желает учить русских киндер в школе. Германия дольжен быт грамотный тшеловек, после Нового года начинайт учить всех.

— Где? В школе солдаты размещены, клуб сгорел.

— Герр комендант приказал занять пустующий дом Шлеп… как это?

— Шлепеней?

— Я, я, мудрёный фамилий!

— Но дом полуразрушенный, как же в такие морозы?

— Выделяйит мужьики для ремонт, ремонтирен петшка и начинайт.

— Добавил что-то по-немецки, и переводчик сказал: — Не пытайтесь уклониться, детей всех перепишут, кто не будет ходить учится, будут наказаны и родители и дети. Вам будет выдаваться плата в немецких марках, Германия заботится. Собирайте по домам тетради, учебники вам доставят из управы, также из управы пришлют все необходимые планы и программы. Идите!

Дома Ефимовна сказала: — Ребятки, немцы хотят открыть школу.

— Где, Ефимовна, там же хрицы?

— В доме Шлепеней, Гриня не мечтай, сказали, всех перепишут, кто не будет ходить, накажут и детей, и родителей, давай не будем проблемы лишние себе создавать. Ты лучше пробегись по одной стороне улицы, по ребятишкам. Пусть все даже листочки от тетрадей соберут, а по другой я с Василем пройдусь, только умоляю, поаккуратнее.

И таки нарвался Гриня на Бунчука. Выскочив из дома Лисовых, он почти врезался тому в живот. — А-а-а, Никодимовское отродье, я ж предупреждал, мне на глаза не попадаться!

— Я и не попадался, — шмыгнул носом Гриня, — немцы… это… велено в школу итить, вот я по дворам и мотаюся, тетрадки, ручки собрать штобы.

С другой стороны улицы бежала Ефимовна: — Викентий, не трогай мальчишку, мы с ним по приказу Шомберга ходим по домам, оповещаем о занятиях в школе.

— Я и не трогаю, только вот пиночину отвешу. Для прохвилактики, — он хотел дать Грине пинка, размахнулся и…

— Хальт!!

Бунчук тут же приставил ногу к ноге и поклонился: — Доброго здоровьица, Вам, господин Краузе!

— Викентий, — как-то слишком ласково проговорил Карл Иоганнович, — я тебя предупреждал, не трогать внуков моего фройнда Никодима?

— Да, Карл Иоганнович!

— Может, мне рассказать Фридриху про..?

— Што Вы, што Вы, я… больше не прикоснусь к этому гаден… ребятёнку, не надо Фридриха Карловича беспокоить, ни в коем разе.

— Я тебя предупредил, — сменил ласковой тон на лающую речь Краузе, — больше повторять не намерен! — А ещё одна овца пропадет, пойдешь вместе со своими пьянчугами в гестапо.

Бунчук униженно кланялся, пряча пылающие злобой глаза… И краснюки-коммуняки хреново и эти… тоже не лучше! И хорошо, что успели замести следы — пропили овечку Краузе третьего дня, а вот не пойман… — подумал он.