Надежда Михайловна - Сороковые... Роковые [СИ]

— Жизнь-то человеческая три копейки перестала стоить, вон, в Радневе, пару дней назад двух мальцов застрелили и только за то, что объедки попытались стащить, — вздохнула Ефимовна. — Дед Ефим сотов, вот, немного дал для ребятишек, они с бабкой Марьей всю зиму то яблок сушеных, то груш, травки, вон, для чая, огурцов соленых, Стеша свой хлеб всегда приносит. Вот и живем-выживаем. Наши-то яблоки сушеные, все выгребли — я сглупила, не убрала подальше, а им, гадам, понравились, вот и выгребли все, а все ребятишкам витамины какие были б. Ну хоть грибы не взяли, вот варю супец им, да меняюсь с бабами на что кто имеет. Егорше дочка вон крупы перловки малость дала, поделился, супец-то посытнее с ней. Ох, ну до весны доживем — там травка пойдет, полегче будет. Лишь бы у них батька уцелел, все не сироты будут. У нас, окромя этих Еремцов, Гущевых, народ-то наоборот дружнея стал, Марфа Лисова, вон как пленным подмогнула вовремя!

Ефимовна рассказала про возчиков воды.

— У них сейчас одни свои остались, подлых нет, а девки-то наши, Стеша и Марфа, стараются им погуще супец-то оставлять, хоть не такие доходяги стали, да и старший Краузе, ещё человеком остался, делает вид, что не замечает… При Фридрихе-то орет и наказывает, а без этого, сушеного, неплохо к нам относится.

— Ну, Карлуша всегда либералом был, этот, старший, в Эльзу пошел. Та же как ржавая селедка была, а и вреднючая… Помню я её ещё в девках, да… папенька Иоганнн «выгодную партию» Карлуше подгадил… Ну да недолго она его изводила, прибрал Господь! — перекрестился Леший.

Пришла уставшая, вся какая-то поникшая Стеша, увидев Леша оживилась:

— Наконец-то хоть одно родное лицо увидеть! А то все хари кругом!

Ефимовна вытащила чугунок с праздничным ужином — картошку с грибами и небольшим, мелко-мелко порезанным кусочком мяса. Ребятишки ели, обжигаясь и спеша.

— Вот как стали жить, едим, торопясь, как бы не отняли, в любой момент могут нагрянуть всякие… — вздохнула Стеша, — когда уж наши придут, полгода ещё нет как под немцами, а кажется — целый век.

Мальчишки, наевшись, начали зевать. И Ефимовна шустро загнала их на печку, сама тоже пошла в закуток:

— Устала я чего-то, пойду тоже спать а вы посидите, поговорите.

И сидели возле печки лесник со Стешей, тихонько переговариваясь…

— Стеш, а крестник твой выжил ведь, поклон передавал нижайший, сказал что вечный тебе должник.

— Тагда и деду Ефиму, и Егорше он должон, они жа его углядели.

— Стеш, — совсем понизил голос Леш: — Михневич объявился недавно.

— Да ты што? Живой Панаска?

— Я много тебе сказать не могу, потому что, не приведи Боже, что-то пойдет не так, скажу только — он был на параде 7 ноября, стоит столица и кишка тонка у Гитлера Россию-матушку на колени поставить!

— Уж мы-то как радовалися, когда в зубы получили хрицы!!.

— Так вот, приглядывайся ко всему, что заметишь необычное, бери на заметку, просто запоминай, я буду по зиме появляться, охоту им устраивать, а по весне есть у меня задумка… но это потом.

— А чего такого необычного может у деревне быть?

— Ну мало ли, какие-то новые части станут на постой, офицеры новые приедут, просто присматривайся.

— В Радневе вон, ахвицерский клуб открыли с играми всякими и девочками. Милка, Шлепеня довоенная подруга тама крутится, Егорша сказывал, ходить под ручку с ихним из комендатуры, а шуба на ей этого, Буракова, который у исполкоме был, снабжнец или как ешчё, женки шуба-то, знать, не успели добро вывезть, сами сбегли. Ешчё две наши тама вожжаются с немчурой, одна-то совсем тихоня была, а кто ж знал, што станеть… подстилкою, зато хвалятся обе жратвой и нарядами перед соседями. А среди пленных два студента-москвича, сильно башковитые, нам на кухне приспособление сделали штоба котлы не таскать на пузе, вона насос воду качать удумали, Краузе велел их усиленно кормить — золотые головы говорить.

— Спроси у них на кого и где учились? Кто ещё из пленных внимание твое привлек?

— Печник у их, подозреваю, тожеть не простой солдат, проскальзывает в ём што-то… учёное, штоли. Не знаю, как сказать, ну, вроде, простой мужик, а иногда такие мудреные слова вылетають у него… И Слепеня вот не пойму… он как возвернулся — вначале шустрил, лез везде, а сейчас как бы бензин у ево кончился, эти паскудники Еремец с Гущевым из кожи вылазять, а Слепень и не лютуеть… Опять жа, хто его знаеть чаго удумал? Можа так в доверие кому втирается? Как-то там наш доктор, жив ли? Ежели живой, то наверняка много мужиков спас, он ведь прохвессор своего дела. — Стеша делилась всем, что накопилось за это время, Леший слушал не перебивая, подбрасывая время от времени небольшие поленца и сучки в печку.

— Стеша, очень прошу, ни в какие авантюры не лезь, как бы тебя не уговаривали кому-то помочь, куда-то что-то отнести, Краузе старшего не бойся, а вот сынка остерегайся! Посмотрим, как пойдет, но к весне что-то переменится, просто примечай все новое, необычное, не забудь про студентов! Пошли спать! — вскоре с лавки послышалось негромкое всхрапывание Лешего, а Стеша все никак не могла уснуть — думы одолевали.

Разбередил её душу Леший, сказав про Панаса, — сын хроменькой и слабоумной Ульки, мальчишка с малого детства рос замкнутым с людьми, но очень нежным и ласковым со своей недужной мамкой. Кто был его отец, так и осталось для деревенских большой тайной, мальчишка не был похож ни на кого из деревенских мужиков, а спрашивать Ульку — бесполезно. А мальчик рос умненьким, учился усердно, постоянно получал похвальные грамоты, успевал везде. Небольшой огород с овощами и картофелем всегда был обихожен, он не стеснялся сам стирать и полоскать белье, научился штопать свои немудрящие одежки, к тринадцати годам умел все, даже печь хлебы! Всегда аккуратный, в бедной, штопаной одежке, но чистенький и опрятный, мальчишка с детства снискал уважение всего села. Ребятишки никогда не задирали и не смеялись над ним или его мамкой, один Слепень рискнул как-то бросить в Ульку камень и обозвать её, за что был жестоко бит… К подрастающему Михневичу ребята тянулись, прислушивались, приходили за советами и просили помощи в учебе. Окончив школу, он, несмотря на отличные оценки, не захотел оставлять к тому времени уже совсем больную мать, год работал сначала помощником, а затем и комбайнером. К весне тридцать девятого уснула и больше не проснулась его бедолага-мамка. А Панас уехал поступать в Москву, с легкостью поступил в механико-машиностроительный институт им. Баумана, переименованного позже в МВТУ, и не видели в деревне Панаса уже почитай два года. Стеша постоянно выслушивала ворчание Панаса, когда по окончании школы сказала, что учиться дальше не будет: — Ты совсем глупая что ли, училась хорошо, зачем себя хоронить в деревне?