Сара Кравен - Пламя дьявола

Оказалось, что притворяться ей не пришлось. В коробке были фотографии. Ей показали Витаса ребенком, Витаса — удивительно красивым маленьким мальчиком, и его же — подростком, который несмотря на недавно появившуюся на глазу повязку, глядел в объектив смело и уверенно. От этой храбрости и жесткого взгляда мальчика у нее заныло сердце. Контраст между весело смеющимся в объектив ребенком и разочарованным жизнью подростком был слишком разителен. Лицо Витаса уже несло на себе печать ответственности и страданий, и ей было горько видеть это.

Были там и другие фотографии. С помощью Марии она без труда узнала его красивую темноглазую мать и хорошенькую сестру. Портрет покойного отца произвел на нее особенно сильное впечатление. Ей казалось, что она видит Витаса, каким он будет через двадцать лет. Была там и фотография отца и сына вместе. Витас сидел на спине пони, а его отец стоял рядом и придерживал луку седла, как бы предохраняя его от падения. Рэчел заметила, что, когда Мария передавала ей это фото, глаза ее наполнились слезами, и догадалась, что снимок был сделан незадолго до трагедии, постигшей семью.

Ее, конечно же, больше интересовали фотографии Витаса, а не демонстрируемые с особой гордостью снимки его сестры: во время ее первого причастия, во время свадьбы, крещения ее ребенка. Но Рэчел вынуждена была признать, что девушка была красива, с нежными улыбающимися глазами и без малейшего налета цинизма или насмешки столь присущего ее брату.

Наконец Мария глубоко вздохнула и стала собирать драгоценные реликвии, чтобы снова убрать их в коробку. Рэчел помогала ей, когда заметила большой бумажный конверт, лежащий под ними. Подняв его, она заметила, что из него высовывается уголок фотографии, которую она, как ей показалось, еще не видела. Видимо, Мария просто забыла о ней, так как она с удовольствием показывала ей все остальные. И она потянула фото из конверта.

— No, senorita, por favor [15] Нет, сеньорита, пожалуйста. , — заволновалась вдруг Мария и сделала попытку выхватить конверт у Рэчел из рук. Инстинктивно Рэчел потянула к себе фото и потом увидела то, что Мария так не хотела ей показать. Это была большая блестящая фотография, сделанная возле этой самой хижины. На ней, естественно, был запечатлен Витас. Одетый, как обычно, в темное, он холодно и неулыбчиво смотрел в камеру. Но он был не один. С ним рядом стояла женщина, светловолосая и миниатюрная, одетая шикарно и изысканно, как одеваются богатые американки. Но она смотрела не в объектив, и на ее лице не было обычной для туристов улыбки. Она смотрела на Витаса и, если камера не лгала, то и не щадила бедную женщину, потому что выражение откровенного голода было очень четко схвачено и обнажено на снимке.

— Audemi, senorita [16] Дайте мне, сеньорита. . — Мария вырвала из руки Рэчел фотографию и спрятала ее в конверт. Выглядела она погрустневшей, растерянной и смущенной, даже виноватой, как будто нечаянно выдала чужой секрет.

Странно, но Рэчел была рада тому, что она и Мария не знали языка друг друга, и потому извинения и объяснения были между ними невозможны. Кроме того это означает, что Рэчел не в состоянии унизить себя окончательно, расспрашивая Марию об этой женщине.

“Я уже знаю все, что мне надо было знать, — подумала Рэчел. — Рамирес сообщил мне об основных эпизодах этой грязной истории еще там, в Асунсьоне. А вот остальное дополнила эта фотография”. Лицо американки, казалось, навеки запечатлелось в ее памяти.

Итак, Витас привозил сюда свою любовницу. Ну, что ж, по крайней мере, теперь было понятно, почему Мария нисколько не удивилась их появлению накануне. “Возможно, она привыкла служить горничной для его подружек, — с отчаянием подумала девушка, — и потому держит набор ночных сорочек для них”.

Она резко поднялась и направилась к двери, ничего не видя вокруг. Горло у нее пересохло, глаза горели. Ей хотелось броситься на грубо обтесанные доски пола на веранде — закричать и заколотить ногами, потому что мысль о том, как Витас обнимает другую, как он ласкает ее, доставляла ей нестерпимую боль.

Она и не представляла себе, что может так ревновать, может так мучиться.

“Ну, что ж, я не первая, кто это чувствует”, — говорила она себе и вновь вспомнила фотографию. Она была сделана не в начале их отношений, а в конце — это было очевидно. И если Речел позволит себе любить его, разве не тем же это кончится для нее — ее болью, ее жаждой, нуждой и его безразличием?

Ее всю передернуло. Мысль была непереносимой и то же время необходимой. “Единственной гарантией, что связь будет легкой, может быть лишь то, что обе стороны останутся одинаково холодными, — уныло размышляла Рэчел. — Необходимо оставаться беззаботной и спокойной”. Может быть, таковы и были вначале намерения этой американки, но очевидно, намерения эти оказались для нее невыполнимыми. Напряженные глаза, глядящие с такой ненасытной жаждой на равнодушное, холодное лицо любовника, говорили о страсти и страдании.

И тут Рэчел подумала: “Но ведь я же знала… я всегда знала, что так оно и будет. Все время знала, что он может разбить мне сердце”.

Даже теперь оно не так уж спокойно, но каким-то образом ей все же удалось не попасться в его когти — полная сдача была бы для нее губительна.

Она горько подумала: уж не воспоминание ли об этой американке спасло ее прошлой ночью. Может, его все-таки начала наконец мучить совесть при воспоминании о сценах, слезах, отчаянии, которые он не хотел видеть вновь?

А может, ей повезло и она сможет расстаться с ним, сохранив хотя бы самоуважение от сознания, что эмоционально никогда перед ним не унижалась.

Но эти мысли нисколько ее не радовали и не утешали.

Она быстро бежала по бесконечному зеленому туннелю. Позади гремели лошадиные копыта, беспощадно настигая ее, но она не смела оглянуться и увидеть, на каком расстоянии от нее находится лошадь, потому что боялась споткнуться. Спасение, кажется, было впереди, за поворотом.

Но завернув, Речел поняла, что попала в ловушку. Выхода не было, потому что впереди был тупик — сплошная темная скала с крошечным темным отверстием. Но, подбежав к отверстию ближе, она увидела, что оно увеличилось — это был вход в пещеру, и там стоял Марк. Она испуганно позвала его, умоляя спасти ее, но он не сводил глаз с чего-то, что держал в своих руках, — с чего-то горящего, как зеленое колдовское пламя, — и казалось, что он ее не слышит. Она снова изо всех сил позвала его, но от ее крика пламя вспыхнуло ярче, поднялось высоко, и она увидела, что скала над его головой начала падать. И Марк тоже стал падать куда-то во тьму, и рот его раскрылся в беззвучном крике. Она снова и снова в отчаянии выкрикивала его имя, но звук лошадиных копыт почти настиг ее. К ней тянулись руки, и она стала вырываться… Только руки, держащие ее, оказались не жестокими и хищными, а необычайно нежными, и знакомый ей голос говорил: