Джеймс Уоллер - Унесенные ветром. Век XX

Коули ехал верхом на вороном жеребце по кличке Лавджой, принадлежавшему деду. Очень-очень давно у его деда была первая в его жизни породистая скаковая лошадь, которую Уэйд Гамильтон назвал Лавджоем. С тех пор он время от времени, поддаваясь воздействию воспоминании, называл так каждое удачное свое приобретение. Наверное, для Лавджоев старика Гамильтона надо было ввести нумерацию, как для монархов. Этот, на котором сейчас ехал Уильям Коули, был Лавджоем Четвертым или Лавджоем Пятым.

Он легонько сжал бока жеребца каблуками, разогнал его и, привстав в стременах, заставил перепрыгнуть через один из барьеров, установленных по бокам въездной дороги. Да, это был великолепный конь, препятствие он преодолел с ощутимым запасом.

Подъехав поближе к дому, Коули поискал, куда бы привязать Лавджоя, Ничего более подходящего, чем витая решетка на окне первого этажа, просто не попало в коле его зрения.

Он хотел уже было позвонить в парадную дверь, как та распахнулась, и на пороге предстала женщина с подкрашенными завитыми волосами, в светлой блузке и открытым воротом и синей короткой юбке. На лице женщины читалось чувство большее, чем изумление.

— Господи Иисусе, Билли! Чтоб ты пропал. Ты бы еще грохнулся с неба мне на крышу.

— Хорошо, в следующий раз так и сделаю, — пообещал Коули. — Хэлло. Мы с тобой не виделись, по меньшей мере, восемь лет.

— Девять, — быстро подсказала она.

— Вот, девять лет, а ты так приветствуешь своего старого верного друга. Ты не хочешь меня обнять?

Джессика сделала два шага навстречу и обняла его. Коули тоже обнял ее, постоял неподвижно несколько секунд, потом похлопал по ягодицам.

— Ты ничего не ощущаешь? — спросил он.

— Я ощущаю, что ты все такой же сукин сын, — ответила она, смеясь не очень веселым смехом. — Ты нисколечко не изменился. Я помню, что шестнадцать лет назад ты вел себя точно так же.

— Э-э, — Коули покачал головой. — Если бы это было так, сколького мне удалось бы избежать. Ты не приглашаешь меня в свой великолепный дом?

— Ну, куда же от тебя денешься, — сказала она с глубокой безнадежностью. — Конечно, я приглашаю тебя в свое великолепный дом.

Она взяла его за руку и вела за собой в холл. Коули почувствовал, что рука у нее горячая.

Шестнадцать лет назад мать, тоже чуть ли не за руку ввела его в дом Фонтейнов.

Холл был великолепен — витражи на окнах, кожаные диваны, бар из черного дерева, толстые ковры на полу.

— Я даже не спрашиваю о том, хочешь ли ты выпить, — Джессика уже доставала высокие стаканы, бутылку, лед.

— Что предпочитаешь — джулеп, хайбол или…

— Предпочитаю наш родной джорджианский самогон.

— Вот уж чего не держу, — она развела руками.

— Ладно, тогда предпочитаю чистое виски со льдом.

— У нас одинаковые вкусы.

— Возможно. Ты знаешь, эти сукины дети англичане тоже нашустрились пить виски без содовой. — Он сделал изрядный глоток.

— Никогда не была в Англии.

— И ничего не потеряла. А я там потерял очень многое.

— Да, я слыхала.

— Очень странно.

— Что — странно?

— То, что ты что-то слыхала обо мне, что тебя интересует моя жизнь.

— Ничего тут странного нет. Ты же теперь весь на виду.

— Ах, вот оно что…

— Нет, мой интерес к тебе вовсе не объясняется твоей известностью. Мой интерес к тебе — особый.

— С каких пор?

— Ты же знаешь с каких.

— Не знаю.

— Хорошо, с тех самых пор, как мы играли с тобой в теннис.

— Да, отличное занятие — теннис. Но я, знаешь ли, забросил его. Давно забросил. — Он словно бы спохватился. — Да, в прошлом году я был в Африке на сафари. Я там убил льва. Здоровенного, понимаешь ли, льва. Он весил фунтов четыреста. И я его ухлопал. Теперь его шкура лежит на полу в моем доме.

— А я в своем доме живу одна, — она тоже словно бы хвалилась.

— Да, — он покачал головой, — тесно здесь не покажется. А ты не пробовала здесь жить с кем-то?

— Ты хочешь спросить — не пробовал кто-то здесь жить со мной? Пробовали, конечно.

— Ну, и…

— И ничего. Ты выпьешь еще?

— Разумеется. У меня может сложиться впечатление, что ты жалеешь виски для старого друга.

Они выпили еще и помолчали.

— Понимаешь, — снова заговорила Джессика, — я, наверное, ужасная баба. То есть, я хочу сказать, что живу одна по собственной инициативе.

— Отсюда следует, что тебе нравится жить одной.

— Отсюда следует, что мне пока не встретился тот, с кем бы я пожелала жить вдвоем.

— Не знаю, что тебе и посоветовать. Но лучше, конечно, не связываться с тем, кто тебе не нравится. Моя первая жена, Эстер, оказалась такой ужасной стервой. Я даже не знаю, как случилось так, что я женился на ней.

— Да, так вот и бывает: ты принимаешь какое-то решение или же не предпринимаешь ничего вообще, а потом вдруг спохватываешься и обнаруживаешь, что какая-то часть жизни прожита неудачно, бездарно. И чем дальше ты живешь, тем меньше тебе можно допускать таких ошибок и тем больше их цена.

— Давай-ка лучше еще выпьем и перестанем себя жалеть.

— Давай, — согласилась она, разливая виски, — а друг друга мы можем пожалеть?

— Мы этого не делали до сих пор, а теперь наш достаточно преклонный возраст не дает много надежд на то, что мы изменимся.

— Ты говоришь ерунду, Билли. — Она сидела напротив него, уже пунцовая от виски, так напоминавшая прежнюю Джессику Фонтейн и давно уже не бывшая ею. Черты ее лица огрубели, и это нельзя было приписать возрасту, ведь ей едва исполнилось тридцать четыре года, просто она слишком много пила.

— Ты говоришь ерунду, Билли, — повторила Джессика, и Коули понял, что она уже опьянела. — Ведь не даром же считается, что с возрастом человек должен остепениться.

«А как все хорошо начиналось, будь я проклят. Я бил мячом о землю, готовясь подавать, а она наблюдала за мной. А потом мы бросились в разные стороны — добиваться успеха, стараться понравиться как можно большему числу других людей, урвать побольше удовольствий. Хотя нет, о себе я, пожалуй, не могу сказать, что я так уж стремился к удовольствиям. «Сердце мудрого — в доме печали, сердце глупого — в доме веселья», — я всегда подспудно руководствовался этим принципом».

— Хорошо, — сказал он. — Будем считать, что мы с тобой остепеняемся с этого дня. Какой первый шаг сделаешь ты?

— А почему я?

— Потому что я первый спросил.

— Ну, если так… Я сделаю первый шаг… по направлению к тебе.

— А в чем он конкретно будет выражаться, этот шаг, Джесс? Ты сможешь оставить свои джорджианские владения и переселиться ко мне в Нью-Йорк? Или же ты затащишь меня сюда?

Взглянув на нее, он понял, что зря задал вопрос так резко, в лоб. Перед ним сидела одинокая, растерянная женщина, которая даже и не пыталась скрывать от него, насколько она одинока и насколько не уверена сейчас в себе. А еще он вдруг осознал, что не имеет права принимать ее жертвы — позволять ей бросать все и идти с ним. В его ли силах сделать ее счастливой?