Джеймс Уоллер - Унесенные ветром. Век XX

— Я не знаю, Билли, честное слово, не знаю, — она зажмурилась и закачалась из стороны в сторону, словно испытывала жуткую боль.

— Хорошо, — он наклонился к Джессике и положил ей руку на плечо, — у тебя есть время подумать. — И чуть погодя добавил: — У нас есть время, чтобы все решить.

Она подняла на него свои прекрасные, большие серые глаза, столько раз смотревшие на миллионы зрителей с экрана и заставлявшие всех сопереживать ей. Но теперь она не играла — Коули ясно различал в этих глазах боль, отчаяние, боязнь одиночества.

«Милый, милый звереныш. Как наблюдала ты за мной, какой была настороженной. Хитрая лиска, перехитрившая самое себя.»

— Билли, — тихо произнесла она. — Но хотя бы сегодня ты у меня останешься?

— Разумеется, Джесс. Только надо где-то пристроить Лавджоя.

Они договорились с Джессикой, что та решит к осени, продавать ли ей свою недвижимость в Джорджии или оставить кого-то, например, своего отца управлять ею. Потом она должна будет приехать к нему в Нью-Йорк.

Сам же Коули попрощался со всеми своими в Таре и уехал с каким-то смутным чувством вины. Они все там доживали свой век. Уэйд за последние два-три года сильно постарел. Нет, он все еще был бодр и подтянут, несмотря на свои семьдесят три года. Он уверенно ездил верхом, столь же уверенно водил свой «фордик» 1929 года выпуска. Но волосы его поседели почти полностью, он заметно похудел, когда-то мощные, широкие его ладони теперь напоминали птичью лапы. И бабушка Аннабел не выглядела моложе его — седая, тонкая, как тростиночка, синие глаза растерянно глядели сквозь толстые стекла очков. Так же будет выглядеть и Конни, потому что она повторит путь своей матери и, может быть, даже в худшем для нее варианте.

Сейчас их окружает незнакомый, стремительно несущийся куда-то мир, Совсем недалеко от Тары уже проложена новая автострада — асфальтовое шоссе, по которому днем и ночью проносятся вереницы машин. Заправочные станции, издалека заметные сиянием неона, такие же заметные ресторанчики и кафе у дороги, новые поселки строителей, возводящих нечто такое, чего здесь прежде в глаза не видели.

Чем он может помочь им всем? Забрать с собой? Оки не выживут долго там, оторванные от родной почвы — даже Генри и Конни, его мать и отец, уже сроднившиеся с Тарой.

Он приехал в Нью-Йорк, и хоровод неотложных дел тут же закружил его. Коули дописал еще несколько рассказов из своей джорджианской серии. Перечитав все, что у него получилось, он решил объединить рассказы и небольшие повести в роман под названием «Тепло очага». Да, построение романа получалось несколько необычным — десяток новелл, объединенных не только местом действия (все происходило в его родном округе, которому Коули присвоил, конечно, совсем другое название), но и героями, действующими в нескольких новеллах. Издатели приняли такую идею весьма благосклонно. Все тот же Снизуэлл, с которым Коули продолжал поддерживать отношения, правда, весьма осторожные, охарактеризовал новое произведение как «живое и занимательное», отметив при этом вскользь, что предыдущий его роман был скорее романом для критиков, чем романом для читателей.

Как бы там ни было, он мог себя поздравить — ему еще есть, что сказать. Да и серия рассказов об Африке показалась ему весьма удачной. Напечатанные в журналах Нью-Йорка и нескольких городов Восточного побережья, эти рассказы собрали хорошую критику.

Уже наступил октябрь, письма от Джессики, столь редкие в последнее время, вообще перестали поступать. Коули прекрасно понимал ее состояние, поэтому не очень волновался и не тревожился.

Но в середине октября, когда стояла чудесная солнечная погода, когда были видны за много миль корабли в океане, Коули получил телеграмму от матери. «Джессика Фонтейн умерла».

Коули перечитывал слова телеграммы, и смысл их не доходил до него — до того слова нелепо сочетались, до того первая часть послания противоречила второй.

Телеграмму он вынул из ящика вечером. Уже на следующий день Коули выехал в Атланту, там нанял такси, всю дорогу упрашивал водителя ехать побыстрее — и не успел на похороны. Уже в который раз посетила его мысль о том, что удел его — всегда опаздывать.

Маленький, изящный «Смит и Вессон», никелированный, с отделанной розоватым перламутром рукояткой, тот самый, что Джессика показывала ему летом, сыграл в драме ее жизни свою роль, заставив опустить занавес.

— Она была такая ухоженная — я имею в виду: когда ее хоронили — завитая, с очень аккуратным маникюром. И дырочка на виске почти совсем незаметная, — голос Конни, когда она рассказывала, звучал странно спокойно, будто она повествовала историю, не имевшую отношения ни к ней самой, ни к ее близким и знакомым людям.

Коули больше не стал никого ни о чем расспрашивать и покинул Тару столь же поспешно, как и приехал сюда.

Запах полыни — вот что было отличительной чертой для Испании. Однажды он всю ночь проговорил с интербригадовцем, который прикрывал отход диверсионной группы, взорвавшей мост в тылу франкистов. «Камарадо Вилли», как звали здесь Коули, принес на встречу с интербригадовцем, который уцелел только чудом, который никак не мог уцелеть по всем законам жанра этой странной, но по-настоящему жестокой и серьезной войны, целый ящик вина «риоха альта». Коули выпил за ночь все вино практически в одиночку и совсем не опьянел чем привел интербригадовца, парня, говорившего по-английски так же плохо, как и по-испански, в настоящий восторг. Коули интересовало все — и чисто технические детали операции по подрыву моста, и то, что чувствовал интербригадовец, и то, что его окружало тогда. Хотя у интербригадовца просто не было возможности смотреть по сторонам и замечать что-либо, но он, вспомнив, сказал с некоторым даже удивлением, словно о чем-то необычном:

— Полынь сильно пахла.

Когда Коули прочел написанное им тому интербригадовцу, парень с внешностью то ли турка, то ли корсиканца радостно сказал:

— Очень похоже. Вы словно были там рядом со мной, камарадо.

Серая полынь росла и вокруг небольшого аэродрома под Уэской.

Зной и белые меловые холмы — вот еще что Коули считал характерным для этих мест. Самолет брал на борт только восьмерых пассажиров. Восьмым был он, Уильям Коули, с трудом упросивший генерала интербригадовцев, кажется, венгерского еврея, позволить ему лететь на передовую. Похоже, решающим аргументом явился тот факт, что известный американский писатель участвовал в мировой войне в качестве летчика, что он совершил больше десятка боевых вылетов.

Они взлетели, и Коули стал жадно пожирать взглядом выжженные солнцем серовато-белые холмы, горы с прилепившимися на их склонах ослепительно-белыми домишками, ленты рек, отливающие матовым серебром. Это тоже характерно для Испании, отметил он про себя, что реки не синеют на виде с самолета, как в Америке, и не сверкают струйками расплавленного металла, как в Африке, но отливают старинным серебром.