Юрий Окунев - Навсегда [книга лирики]

Обреки его на веселье,
Хоть на чертовой карусели,
Хоть на дьявольском колесе,
Чтобы смог позабыть все на свете,
Внял тому, чем сильнее нас дети,
Чтоб на миг стал таким же, как все.

Он художник. Он все понимает.
Будто мед с настроенья снимает
Зоркий, все примечающий глаз.
Она ждет ну хоть миг отвлеченья,
Чтоб забыл о своем назначеньи,
Чтобы душу ужалил хоть раз!

Как азартно она его тащит,
Чтобы стал ошалевшим, шалящим,
Спутал краски, поступки, слова.
Было все с ним достойно и ярко,
Не хватало лишь Луна-парка,
Вакханалии озорства.

Я хочу, чтоб они все забыли,
И подталкиваю к автомобилю:
Только детства спасительна быль.
На рискованном повороте

Настоящую близость найдете,
Сев в игрушечный автомобиль.
Он себя пересилить не может.
И она восклицает: «О, боже!..»
И садится, и правит сама.

Может, трезвость всей жизненной сути
В том и есть, чтоб отдаться минуте,
Чтоб казалось, что сходишь с ума.

Беды, горести, лихолетье —
Все машины повытрясли эти.
Как смешно и забавно снуют.
Для нее это только паренье.
У него же работает зренье
И рождается новый этюд.

Так увлекся он, что не слышит,
Как зовет она, как мальчишки
И толкаются, и кричат.

Не смешно ей. Чего-то ей жалко.
И уходят, уходят из парка
Навсегда. И о чем-то молчат.

Секрет искусства… Он совсем не прост.
Пришел, смотрю я: юноша-то встанет…
Его я не увижу в полный рост,

А все ж поверю, что до самых звезд
Не кто-нибудь другой, а он достанет.

Но почему так вера зазвучала —
Ведь тут движенья только лишь начало…

Начало! Но теперь всегда во мне
Есть чувство завершенное вполне.

Пусть горе безысходное нагрянет,
Спасенья нет… И вот, как в полусне,
Мелькнет надежда: юноша-то встанет…

Судьба мне скажет: ничего не жди…
И ничего не будет впереди,
И все, что в жизни ждал, тебя обманет,

И все же дух повергнутый — воспрянет,
Едва, как в детстве, защемит в груди,
Едва лишь вспомню: юноша-то встанет…

Тот юноша, он все еще встает,
Он говорит со мною, он зовет:
— Иди своей дорогою бескрайней,—

Все дальше от кладбищенских ворот,
Не на меня смотри, смотри вперед,
Заката в жизни нет — один восход.
Запомни, имя этой веры: РАЙНИС.

Так было, так есть и так будет всегда:
Нас женщина вводит в стихи, в города…

Помедлила. Тихо спросила — Начнем?..
Но только не спрашивайте ни о чем!..

И если мы с вами за Ригу взялись,—
Пойдемте сначала на улицу Пилс.

И я подчинился, пошел за ней вслед,
Ступая на плиты неведомых лет.

И прежде чем нам в переулок войти,
Она выбирала подходы, пути.

Где улица уже, где зданьям тесней,
Казалось, меняется почерк теней.

Где в небо острее вонзается шпиль —
Загадочней ржавчина, внятнее пыль.

И медное двери старинной кольцо
Порою значительней, чем лицо.

Входила под своды, и сквозь полумрак
Века подавали какой-то свой знак

Ей лично, и воздух казался сырей.
В едва уловимом движенье ноздрей

Загадка ее нетерпенья проста:
И жадною может быть доброта.

Ей в лестнице каждый был нужен уступ.
Хоть каменный дворик был красками скуп.

На стену взглянув, обмирала она…
А мне-то казалось, стена как стена…

Конечно, я не был совсем бестолков,
Хоть смутно, но видел я шрамы веков,

Но слышать (ей запахи были слышны)
Сырое поветрие тишины…

Хоть горько признаться, — но я не умел.
…У ней же и камень свой голос имел.

…О, камни! Хоть камни истории вы,
Ничто вы без женщины этой. Мертвы.

Отзывчивее то, что с виду строго
Пред музыкою, как перед венцом.
И женщина, не верящая в бога,
И вовсе не с молитвенным лицом,

Не торопясь, в воскресный день июня
В полдневный час вошла со мной, в собор.
Ведь день вели мы молча разговор.
Всю Ригу исходили накануне
И поняли, что наша близость в том,
Что в самом незаметном и простом

Одновременно, для других незримо,
Нас поражал один и тот же ток,
Где все равно, от Риги и до Рима,
Была бы музыка — всему исток.

Твою игру я слушаю,
В твое лицо гляжу —
Беспечною, воздушною
Тебя не нахожу.

Кто легким быть обяжется,
Окажется ничем.
Гордись такою тяжестью:
Она дана не всем.

Когда уже ничто не растревожит,
Остынет память. Угли не раздуть.
Дать искру только музыка и может.
Былое только музыке вернуть.

Ни дерзости у зренья, ни размаха.
И многое затмилось навсегда.
Но вспышка Моцарта, подсказка Баха —
И оживают лица и года.

И вновь передо мною ваши лица,
И голоса звучат наперебой,
Друзья литинститутцы и ифлийцы,
И сверстницы, что вышли в первый бой.

О сверстницы! богини поколенья!
Вам, жизнь отдавшим, имя — легион.
Но там, где музыка, — там нет забвенья.
Звучит бессмертье — музыка времен.

«Аве Мария» Баха льется в душу…
И ничего не делал. Я молчал.
Я ничего не делал. Только слушал.
И музыке, как смог, так отвечал.

Ты внешне не изображал величья и размаха.
Не рассуждал ты о космическом звучанье Баха.
Ты женщине сказал: «Ты музыка во мне…»
Расслышал в музыке победу на войне.

Год сорок первый. Август. Зал полупустой.
Чайковский. Скерцо из симфонии шестой.

Мы в истребительном. Зашли и приказали
Плотнее шторы опустить в консерваторском зале.
Всмотрелся, вслушался. Стал замкнут, нелюдим.
И сам себе сказал вдруг: «Победим».

И те слова, не знавшие сомненья,
Свели на нет всю горечь затемненья.