Юрий Окунев - Навсегда [книга лирики]

Здесь я. Годы нас не разминули,
Здесь. Стою в почетном карауле.
Пережил тебя я, ты прости.
Ношу мне тяжелую нести —
Скорбь.

Все память вновь переоценит,
Но никем тебя мне не заменит.
Так вот: хоть и ждут еще дела,
Но с тобою жизни часть ушла.

Дотяну до самых ли седин,
Или нет, все будет: даль, дорога…
Будут и друзья. Их разных много.
А Луконин был и есть — один.

В богатырство был влюблен и в удаль,
В ту, что из былин или легенд,—
Хоть корнями духа весь оттуда,—
Русский витязь, но интеллигент.
Говорят, что это не бывает.
Если ширь — то уж лихая ширь.
Забывают люди, забывают:
Духом, статью русский богатырь
Мог являться новым в каждом веке.
И по-новому могла предстать
Удаль в современном человеке,
Не лихачество, а духа стать!

Голос друга… Он так нам дорог…
И ничем его не заменить.
Мог бы, мог бы Коля Майоров
Своим оканьем нас пленить.

Не прощаю ошибку такую
И по Коле впадаю в тоску:
«То ли тетерева токуют
В ночь такую на току».

И словно прошлому вдогон
Лечу несбыточными снами:
«Как полон женщиной вагон,
Когда та женщина не с нами».

Читал он: «Женщина», душа
Стеснительно шаля, шалела
И, хорошея в букве «Ша»,
Прошелестела, отлетела…

О, кто бы голос записал
И протянулись с неба нити…
Не только реки и леса,—
Храните голоса, храните.

Не мыслю Грузию без Нонешвили,
Не мыслю Грузию без Грузии самой.
Про сверхдоступность некие язвили,
Что с каждым внешне друг — товарищ мой.

В нем озорство и дружество так манят,
Не хитрость — детскость основной мотив.
Такая простота от Пиросмани,
Открытость чувства, а не примитив.

Нет, я не вижу без него Тбилиси:
Мелькнет в толпе — и сразу узнают.
Приветливость вслух высказанной мысли,
Веселость нрава — города уют.

Бывают чувства, а бывают фразы
О чувствах, а самих-то чувств и нет.
И объяснить себе хочу я сразу,
Что значит: популярность и поэт.

Ворчали недруги, что слишком любит моду,
Успех в народе брали в оборот.
Он, говорят, подыгрывал народу.
Он просто был по сути — сам народ.

Вот туфли девушек покрыты пылью.
Село грузинское. Людей река:
Чтоб только посмотреть на Нонешвили,
Спускались с гор и шли издалека.

— Приехал? — столько радости во взгляде.
По Мачабели весело идем.
— Ведь, говорят, Луконин в Сталинграде,
Так что ж вы не приехали вдвоем?

— Луконин вылетел в Москву. Правленье.
Ведь вышел он теперь в секретари!
Ты тоже секретарь, и… тем не менее.
— А дальше?.. Мол, не очень нос дери?..

Ведь именно хотел сказать ты это?..
Так истину кладу я на алтарь:
Тот, кто забыл свой высший сан — поэта,—
Не патриарх. А жалкий пономарь.

Пойдем ко мне, к Медее и Сандалу.
Каким красавцем юношей он стал!
Ты помнишь, как ему внушал, бывало:
«Сандал, ты не устраивай скандал!..»

Как друг был счастлив среди тех людей я.
Смотрела то шутя, а то грустя,
Божественная женщина Медея
На плачущее на свое дитя.

Трифонов!
В ком яростность в расцвете,
А правдивость — не найти острей!
Нет, незаменимы люди эти!..
Ты, приспущенное знамя, — рей!
Взвейся, кровью сердца их отплакав,
У людей-творцов свой Сталинград.
Ведь не зря же нам сказал Булгаков:
«Рукописи» все же «не горят»!
Что такое счастье?
Это другу
Радость принести, пока он жив,
Чтобы Вас на вечную разлуку
Не обрек, по свету покружив,
Вот тогда уж поздно!
Нет, я не был
Близок Юре так, как побратим.
Но в лицее ведь, под нашим небом,
Все однополчане, как один.
И сказал однажды я:
— Дружище! —
Непритворно я его вскрылил:
— «Дом на набережной». Сцена на кладбище,
Это уже подлинный Шекспир.
Я успел ему сказать вот это!
Понимаете? Успел сказать!
Кто успеет — будто больше света.
И нисходит в душу благодать.

Поэзия стала бедней от такого:
Нет Ксени Некрасовой, нет Коли Глазкова…

Ее — не себя — им хотелось прославить,
Пред ней не могли ни хитрить, ни лукавить.

Молились, как идолу, ей сокровенно
С языческой верою самозабвенной.

И сердце к ее алтарю приносили.
Взамен для себя ничего не просили.

Жила наша Ксеня безденежно, бедно.
Но голову гордо несла и победно.

И было признаньем и неба наградой,
Когда нас одобрить она была рада.

Мучительным, страшным казалось паденьем —
За что-то ее получить осужденье.

Но некие спрашивали надменно:
Какое блаженство нашли вы в блаженной?

О, нет, не скажите. Тут мудрость наитья.
И только лишь в нем все прозренья, открытья.

Ведь в древности люди в такой вот, как Ксеня,
Искали пророчество, даже спасенье…

. . . . . . . . . . . . . . . .

…Порою услышишь шутливую фразу.
Но в тайну глубин ее вникнешь не сразу.

Вот Коля Глазков, в суете повседневной,
Однажды сказал мне, что он — Агаме́мнон.

— Не веришь?.. (Мне что-то тогда помешало
Ответить… ведь был «председатель земшара»,

Был Хлебников… жил он в «чинах», не освоясь,
И вел он свой вечный поэзии поиск.

А тут — Агамемнон…) — Не веришь?.. Не надо…
Прощай!.. — Озорная насмешливость взгляда.

Теперь, постигая всю горечь потери,
Кричу вслед ушедшему: — Коля! Я верю!

Я вник: новизну ты принес вечной теме:
Лишь тот царь царей, кто поднялся над всеми

Уродствами чувства. И злоба, и зависть,
И ханжество — где-то внизу там остались,

Вся низость, все жалкое, в чем-то смешное,
Вся суетность —> это несчастье земное.

Встречал ты с иронией и сожаленьем.
Царил! Вот и смысл твоего воцаренья.

Мудрец! Хоть и слыл средь людей балагуром,—
Все письма твои, все твои каламбуры

Читать, перечитывать снова и снова…
Нет Коли Глазкова, нет Коли Глазкова!..

Здравствуй, Миша Кульчицкий, товарищ и брат,
Мы с тобою пройдем через весь Сталинград.
Нас с тобою московские улицы ждут.
На бульваре Тверском — наш родной, институт.