Юрий Окунев - Навсегда [книга лирики]

Помнишь, как в Лианозово мы на двоих
Все делили по-братски — от хлеба до книг.
Мог ли знать я, что час приближается наш,
Что за Волгу, за город мой жизнь ты отдашь?

Харьковчанин, поверь: я свой долг не забыл.
Ты был в сердце, когда я в твой Харьков входил.
Я на Конную площадь вступал поутру.
И вдруг встретил твою там Олесю, сестру.

Нелегко уцелевшим бывает порой
Повстречаться с погибшего друга сестрой.
И приходом своим боль усиливать ран.
Четверть века прошло. Спит Мамаев курган,

Но не дремлет бессмертная память знамен.
Я читаю: «Кульчицкий». Я вижу, что он
Жив! Его к неумолкшим, к живым
Причисляет Россия — воспетая им!

Вот, покинув Перловскую, прибыли мы
В Лианозово утром с Кульчицким вдвоем.
На руках есть письмо, и у чьей-то кумы
Мы вольготно, роскошно теперь заживем.
От предчувствия благ мы сходили с ума.
Но хозяйка нас вышла встречать на крыльце,
Все, что ждать мы могли, иронично весьма
На надменном ее отразилось лице.
Все черты говорили заранее «нет!»,
И в глазах отрицанье и в линиях рта.
— Свет зажечь? Чай согреть? Ишь чего!
И в ответ —
Все нельзя!
И Кульчицкий сказал: — Красота!
Вызов принят. Вчера ведь девчонка одна
Искушала в своей озорной красоте:
Если жаждет ее он, как сам сатана,
Пусть с ней ночь просидит на могильной плите.

Но азартные годы не все кувырком.
И студенты реально входили в беду.
И Отрада с Копштейном в сороковом
Разве умерли на романтическом льду?..
Разве Миша Кульчицкий — поэт и солдат —
Был угодливо тих, деловито умен?
Нет, совсем не тихони спасли Сталинград
И остались на вечном граните знамен.

Мне Давид Кугультинов поведал о том,
Было то в предвоенном, сороковом.

Изумлялись (степные им краски новы)
Наши гости — писатели из Москвы.

И намечено было в один из дней
Показать диковатых калмыцких коней.

Неподатливость вечной загадки кляня,
Вот выводят строптивое чудо — коня.
Понимают умельцы и удальцы,
Что поддела — стихию вести под уздцы.

Вот он, вызов судьбы — необузданный конь.
Укроти, усмири — и уйдешь от погонь.
И пройдешь сквозь огонь, но попробуй затронь
На взаимность глядит иронически конь.
Вот один хоть и ловок, а все же слетел,
И пытать снова жребий он не захотел.
Чья же воля прикажет, рискнуть повеля?
Кто второй?..
— Да куда ты! Опомнись, Илья!
Поубавь-ка азарт. Вновь за старое. Брось!
И потом неприлично, подумай, ты — гость!
Риск Сельвинского — это не риск новичков.
Так решимость посвечивала из-под очков,
Так, что Городовиков — сам хозяин легенд —
Сомневался и медлил всего лишь момент.
Понял сущность отваги, азарт извиня:
Надо сесть на коня! Надо сесть на коня!
Только вверх, только вверх на подъеме крутом
А что будет потом — это будет потом!
Хоть в отчаянье, с перекошенным ртом,—
А что будет потом — это будет потом!
Ждет читатель вполне приземленный ответ:
Он свалился на землю? Свалился иль нет?
Извините, у строк не такая здесь стать,
Чтоб ушибы считать и ошибки считать.
Было все: от обид, что не встретишь лютей,
От ударов судьбы до разгромных статей.
У России учился, а не у судьбы.
Эпос, мощь — это зов не ее ли трубы?

Он себя не щадил, на «Челюскине» был,
С конным корпусом в дерзкие рейды ходил.
Ошибался порой, ушибался порой,
До последнего дня не покинул он строй,
До последней строки, до последнего дня:
Надо сесть на коня! Надо сесть на коня!

Как больно мне писать об этом дне…
Что день? И век нам кажется коротким…
— Я милого узнаю по походке,—
На палку оперевшись, крикнул мне.
— Совпало так, мы — вольные казаки,
Мои в Москве… (таинственно изрек).
Как засидитесь, в их глазах упрек
И подают вам вежливые знаки.

И, испытующе взглянув на миг,
Доверил тайный вздох: «Люблю своих!..

Калитка пасть недавно растворила,
А пусто без Оксаны и Кирилла…» [4] Оксана и Кирилл — внуки И. Л. Сельвииского.
И помолчав — Когда же ваш отъезд?
Вот тем, кому легко срываться с мест,

Завидую. Что вам в такой награде?
Сегодня здесь, а завтра в Волгограде.
Когда легко, то это не в цене…
Навеки это недоступно мне…

Ему, прошедшему сквозь все фронты,
Вдруг оказаться на плацдарме сжатом?..

И дрогнуть пред запретом широты?..
Нет, он в труде был смертником-солдатом,
Творец простора, человек движенья,
Арктические льдины пораженья
Он взламывал. Ему платили дань
Все времена, Полтава и Казань.

Он хочет что-то вспомнить, сдвинул брови:
— Ведь ваша мать в «Борисе Годунове»
Когда-то пела Ксению? Ведь так?
Потом поймете вы, что не пустяк
Вопрос мой. Ну-ка расскажите снова:
Итак, при появленьи Годунова
Пугалась дочь?.. Пугалась не отца —
Царя!..—
Встал и прошелся до крыльца,

Вернулся. Сам с собой о чем-то споря:
— Не клеится чего-то в разговоре,
И слова вымолвить вам не даю…

…Беседу вы запомнили мою
При Озерове и его питомцах,
Что есть стихи земные, и от солнца
В них только отблеск. Радужной игрой
Они прекрасны.
Но ведь есть порой

Не строки, а живые организмы,
В них свет своей, как бы отдельной жизни.
Всю чашу будто дал поэт испить…
И вдруг: «Хорошо бы собаку купить…»
Не Бунин тут, не сочиненье это.
Такое выше самого поэта.

Замолк. Глядит. И вдруг, смутившись, встал.
Смутился оттого, что так устал.

И покачнулся, над собой не волен.
Мне стало стыдно: он смертельно болен
И так устал! И в том моя вина!

И я сказал, что ждет меня она,
И мне пора идти. Он эту фразу,
Конечно, как уловку, понял сразу.
Спросил — Она жестока, как всегда?
Но не горюйте, это не беда,
Вот бедствие, — сказал он убежденно.—
Вот полный ужас — стать вдруг не влюбленным.
Прощайте, Окунев!.. — Я вздрогнул: здесь зерно
Догадки, что уже не будет встречи?..
Сентиментальности нам не дано.
Как ложный стыд порою нас калечит!

Не обнял я его. А так хотелось!
Бездарна и тупа моя несмелость.
Я это не прощу себе вовек,

Я не прощу. И это хуже пытки.
Пошел я. Оглянулся у калитки:
Родной, незаменимый человек
Стоит и не уходит…

Ты новосел морей. Тугие стяги
Романтики ветрами наполняй!
Не вальсами — симфонией отваги
Перед тобою голубой Дунай!