Юрий Окунев - Навсегда [книга лирики]

Будто мстила размашисто, хлестко,
Устрашая вельможей самих.
Ведь не стащат,
не стащат с подмостков
В этот в вечность единственный миг.

Неизвестная в русском костюме,
Шла и шла ты, столетья тесня.
Добрела до моих ты раздумий,
До восторгов моих, до меня.

И когда вдруг строка бездыханна,
Верь не верь ты, но не утаю —
Талисман свой со дна чемодана,
Ненаглядный твой лик достаю.

Все решится во мне, в тугодуме,
Все продлится: и строки и дни.
Неизвестная в русском костюме,
Укрепи, не оставь, осени!

Я знал, что в слове есть и звук, и цвет.
Что в слове — все. Его сильнее нет.

Что всех опередит. За ним плестись
Обречены и карандаш, и кисть.

Поколебала, если не разрушила
Уверенность такую Надя Рушева.

Но как же можно думать о таком?
Ведь не был я с художницей знаком…

Не странны ли подобные контрасты?
С другими смолкну, речь начав едва,
Про Надю говорят, что не жива…
Но с ней я разговариваю часто.

Видений лик не мрачен. То ошибка.
Нет, не всегда туманен он и мглист.
В руках у Нади белоснежный лист.
Ясна, хоть и загадочна улыбка.

Колдунья юная, почти дитя…
Я не пойму, всерьез или шутя
Вдруг скажет — В предсказаниях слабы
Гадающие по руке цыганки.

Не настроенья ждут — иной приманки…
Хотите видеть линию судьбы?..
И провела решительно прямую.
Задумалась и стала вдруг тиха…
В себя ушла, в предчувствии штриха…
— О чем ты, Надя?..
— Просто так. «Рифмую»…
Вот видите крючок? Ловись-ка, рыбка!..
Застенчивая, милая улыбка…
— Готов рисунок!..
— Ох, какой улов!
Ведь это Пушкин… И поры лицея…
И столько прочитал в его лице я,
Что просто никаких не надо слов.

Да, я не видел Пушкина такого,
Настолько нового, совсем живого!
И можно ли поверить чудесам —
Гляжу и дорисовываю сам.

Я вижу, что наивен и велик,
Что озорной и не по-детски мудрый.
…И создано все это за минуту.
А сколько мы о том читали книг?

От изумления сойдешь с ума:
Два-три штриха смогли затмить тома..

Нет, это не каприз карандаша.
Не линия бежит, бежит, спеша,—
То искра тока, перенапряженья,
Бикфордов шнур, струна самосожженья.

…Вот ей семнадцать лет. И, озарив
Прощальным взглядом, не услышит взрыв.

Уйдет, едва лишь распростившись с детством,
Свой каждый миг оставив нам в наследство.

Рисунков-озарений десять тысяч.
Улыбку, что на мраморе не высечь.

…Какой же в жизни правильней обет —
Прожить, как Надя, лишь семнадцать лет
Иль умолять судьбу свою, как идола,
Чтоб долголетие, как милость, выдала?

Гореть и не сгорать — пуста затея.
За краткий век смешно судьбу винить.
Путь Моцарта и жребий Прометея
Ни выбирать нельзя. Ни отменить.
Остановить нельзя метеорит.
Спасти нельзя. Он все равно сгорит.

Их из музея увезли
В другие города.
Но как во мне они смогли
Остаться навсегда?

Как удалось меня пленить,
Найду слова — солгу.
Нет, это точно объяснить
Я все же не смогу.

Условно все, но мастер прав.
И в каждой из скульптур
И утонченно гордый нрав
И избранность натур.

Взглянул — и сразу обожгло.
Чей облик тут? Чья стать?
Не мог же он из ничего
Ту искру высекать.

Художник не ловил ворон,
Он шел, искал, глядел,
А люди думали, что он
Слоняется без дел.

Свой у искусства произвол
И свой предчувствий дар:
Старинной площадью прошел
И вышел на базар.

Верней на рынок. И толпа.
И апельсинный рай.
Но мастера ведет тропа
На самый, самый край

Судьбы. Удачи. Как удар —
Вдруг профиль. Лишь на миг.
И совершенства, а не чар —
Вершинности достиг.

Тут, как глупец, раскроешь рот.
— Сеньора!..
— Что, сеньор?
Осанка. Шеи поворот…
И взгляд. Не взгляд, а взор.

Богини взор. С нее пиши!
Мадонна пред тобой!
Есть клады в тайнике души
У женщины любой.

То мастеру, как бес в ребро.
Ему ли не суметь:
Он там увидит серебро,
Где остальные — медь.

…А может, было и не так.
Но я — что извлеку?
Он подарил мне не пустяк —
И счастье, и тоску

По тем, что в дальней стороне.
Но власть их велика.
И не дает покоя мне
Счастливая тоска.

Я прошу, вы в балладу мою загляните:
Я поведать хочу, как музейный служитель

Выбрал высшее благо: являться свободно
К божеству совершенства, чье имя — «Джоконда».

Но «свободно», конечно, не точное слово.
Каждый раз он волнуется снова и снова.

Двадцать лет неприметный служитель музея
На посту там, где толпы проходят, глазея

И трактуя улыбку ее, как угодно.
Не заметили, как шевельнулась «Джоконда»,

Иронично, загадочно смотрит, но зорко
Мимо дам, знатоков и банкиров Нью-Йорка,

Что не могут, ценя идеал абсолютный,
Не оценивать в долларах тут же и фунтах,

Смотрит мимо и тех, восклицающих: «Гений!
А каков колорит! А игра светотени!»

Смотрит, смотрит она, любопытных минуя,
На того, кто влюбился в нее, как в живую,

И кто в утренний час, когда спят парижане,
Двадцать лет к ней подходит с немым обожаньем.

Кто однажды решил все вопросы, ответы
И ушел из директорского кабинета.

Навсегда. Не колеблясь. И не был печален.
Ну, а люди вокруг головами качали.

Говорили о том, что он болен, бесспорно,
Что поступок его — отклоненье от нормы.

О, блюститель рассудка, о, праведник хмурый,
Отклоненье от нормы Петрарка с Лаурой?

Отклоненье от нормы Беатриче и Данте?
— Но ведь он — рядовой! Ну а те-то — гиганты!

Будет ханжеский голос твердить мне усердно.
Нет, по праву любви он такой же бессмертный!

Он — кто счастье всей жизни обрел в ее лике.
Самый обыкновенный. И самый великий.

Луна-парк, ты проверка на детство
И, быть может, последнее средство,
Чтоб спастись от старенья души.
И пришла сюда женщина с мужем.
Ох, поход в Луна-парк ему нужен.
Тормоши его, тормоши!