Юрий Окунев - Навсегда [книга лирики]

Рядовой Сталинградского фронта Василий Шукшин…
Он держал оборону на подступах к Сталинграду…
Слышу голос:
— Товарищ поэт, подожди, не спеши,
Тут не надо выдумывать,
лишних эмоций не надо.
Не Шукшин, а Лопахин.
Условность искусства. Кино.
И погиб не от пули.
С каждым может такое случиться.
Ах, любители точностей,
вам ничего не дано,
Кроме факта.
Поэзия правды для вас небылица.
А она-то реальностей ваших сильней и точней,
Рядом с ней доказательства ваши —
вранье, буквоедство.
Вот в чем высшая точность:
вся тяжесть далеких тех дней
Навалилась махиной на честное русское сердце.
И последние кадры: Шукшин.
Он в шеренге бойцов.
Этот миг фронтовою, единственной меркою мерьте:
Пропыленный насквозь,
с изможденным и грустным лицом.
Ну какая тут съемка,
когда нет и часа до смерти!
Вот тебе и кино!
Орудийный чуть слышится гром.
Он лежит на траве.
И никто уже слезы не прячет.
И сомнения нет: это именно в сорок втором
Пал в сраженье солдат.
Только так.
Только так. Не иначе.
Это так для меня. Не могло по-иному случиться.
И мне видится вот что: во времени несокрушим,
На Мамаевом
рядом с Михаилом Кульчицким
Сибиряк, но теперь сталинградец:
Василий Шукшин.

Нас в мирные годы покинул
Войну переживший солдат.
И стал вдруг возможным отныне
Единственный адресат.

К нам воин Луконин взывает,
Зовет и зовет нас туда,
Где почта его полевая,
Как дальняя манит звезда.

Луконин, ведь мы понимаем,
Что наше письмо не прочесть.
Но всюду тебя поминаем,
А значит, мы шлем тебе весть.

Наш милый товарищ, нам светит —
Он с нами — Высокий твой свет.
Не думай, что времени ветер
Все в памяти сводит на нет.

И разве такое я ведал,
Что буду спустя тридцать пять,
Уже без тебя — в день Победы
Письмо тебе это писать.

К ночному заветному бденью,
Уйдя от дневной суеты,
Глядим и глядим с упоеньем
В родные для сердца черты.

Забыть про других я не склонен,
Но в дружбе ты незаменим.
Я полон тобою, Луконин,
Ты слышишь?
Тобою одним!

Волжанина душу живую
Ничем не затмить, не отнять —
На почту его полевую
Писать нам,
писать и писать!

Отвести я не в силах от юности взгляда,
Не могу вспоминать, лишь на сердце тая…
Вот идем мы по утреннему Сталинграду
Комсомольцы:
Луконин, Отрада и я…

Довоенных, далеких годов сталинградцы,
Мы задиристы с виду,
наивно лихи…
Мы идем на Московскую, восемнадцать,
В «Сталинградскую правду» несем мы стихи.

Сталинградские неизгладимые даты,
Сталинградский характер,
сталинградский рубеж,
Сталинградские вечно живые солдаты,
Сталинградские зори всемирных надежд.

И курганы и памятники вековые,
Нет бессмертью пределов,
нет дорогам концов.
Волгоградские школьники-часовые
Не забудут своих сталинградцев-отцов.

Что исстари зовется Тихим Доном,
Но голосистым, в дальнем далеке
Ушло, во времени осталось оном,
В полузабытой песне и тоске.

Что исстари зовется Тихим Доном,
Предстало вдруг в английском городке.
И будто колокольным перезвоном
Все всколыхнуло в старом казаке.

Он стар, но кажется еще могучим,
Он стар, но вот осанкой в крепыша.
И песнею старинной и тягучей
Как будто с места стронута душа.

Во взлете, в удали казачьей, в хоре
Услышал властный зов родных сторон.
В смятении своем, в сознаньи горя
Вдруг встал и сел, и вновь поднялся он.

Неужто все в судьбе бесповоротно?
Идет сквозь зал к сынам земли родной.
Сквозь жизнь свою, как будто безотчетно.
Далось то чувство — тяжкою ценой.

Поют. Но каждый ведь — советский, «красный»!
Всю жизнь считал он: «красные» — враги.
И вот иное медленно, но ясно
приходит в сердце: боже, помоги!

К хормейстеру казачьего ансамбля
подходит и не видит в нем врага.
Ослабли ноги. Звуки слов ослабли:
— В степи все так же глубоки снега?..

— Все так же, дед. Они, снега, все так же
Зимой в степях придонских глубоки.
Но вод разлив весной стал шире даже…
Казак вздохнул: — Разлив моей реки…

Вздохнул, поник:
— Чужбина. Мы в позоре.
Ошибка жизни — мы твои рабы…
И маята в его орлином взоре.
И в дрожи рук — трагедия судьбы.

Спал в горнице мальчишка-казачонок.
Спал ненасытно, жадно, увлеченно,

К сверканью смеха, рюмок и речей
Совсем не проявляя интереса.

Вдруг дальний голос:
«…Из-за леса, леса
Копия мечей,
Едут сотни казаков-усачей…»

Вот громче, громче: «Жги, говори!..»
Одна секунда, две, а может, три,—

Глаза раскрыты. Полон оживленья.
Весь превратился в слух от изумленья.

И вот я слышу: «Случай не велик,
Ну, пели громко, так при чем инстинкт?..»

Нет, граждане, мне больше всех ученых
Сказал вот этот самый казачонок,

В котором искра тайная горит,
С младенчества кровь предков говорит.

Пусть мотороллер — весть о новых днях,
И пусть велосипеды на плетнях.

Но по-казачьи жаждет он коня,
Не погремушкой — стременем звеня.

Чуть-чуть подрос — сидит в седле упруго.
А дед-казак ведет коня по кругу.

Я в июльский, но столь снисходительный зной
На твоей побывал на земле на родной.
Убежал от дорог, от забот, от разлук
Я на час, чтоб забыться, к реке Бузулук.

Над безвестной почти, над тишайшей рекой
Вдруг живительный ощутил я покой.

Сонный зной, разомлевшие морды телят
Позабыть мне удачи и беды велят.

Так река беззаветно, блаженно тиха:
Шевельнулся не сом, плавники у стиха.

Нет, совсем не проста ты, дремотная тишь,
Исцеляешь и силу взрывную таишь.

Эх, сорваться сюда бы со всех якорей.
Убежать бы сюда от курортных морей.

Ну и что б изменилось? Я только здесь гость.
Не зажать эти краски рассветные в горсть.

Не забудь милый край, сам себе не солги,
Береги эту кровную связь, береги.