Юрий Окунев - Навсегда [книга лирики]

Листал страницу за страницей,
Сердился, даже дрожь в руках.
Корил свою он ученицу:
— Ты что витаешь в облаках?
Я задал тему: наш поселок.
Чтоб все, как в жизни, без прикрас.
Без выдумок: тут — парк, тут — школа.
Правдоподобно, в самый раз.
Лишь тройка за твою работу!..
О райконторе заготскот
Ты пишешь, будто бы в ворота
В кольчуге въехал Дон-Кихот.
Без колебаний и сомнений
Долину называешь Дол.
Как будто бы Сергей Есенин
С холма, не торопясь, сошел.
«Как будто» — и ни капли правды.
Одна сумятица в уме.
Вот снова: будто космонавты
Вдруг появились на холме.
Пригорок — холм, забор — ограда…
Ты на поселок посмотри,
На землю опуститься надо.
…Ну, а пока поставим три.
…А восьмиклассница Марина
Сказала дерзко: — Ну и пусть!..
И совесть не заговорила.
И не закралась в сердце грусть.
Держись, Марина Иванова!
Та «тройка» — вещь! Не пропадешь!
«Как будто» — вечная обнова,
«Как будто» — и чего-то ждешь…
Ждешь чуда. А вдали поселок.
Огни. Предчувствием живешь.
И жизни вечным новоселом
Идешь. Идешь. Идешь. Идешь…

Я объяснить волнения не мог,
Когда встречал скрещения дорог.
Казалось мне возможным и законным,
Чтоб по одной вдруг проскакал Буденный,

А по другим со всех концов земли
Герои сказок Пушкина пришли.
Я верил: командармы, военкомы
И витязи между собой знакомы.

Помнишь, мы твое начальство обманули,
Тихо с «якоря» московского снялись,
Помнишь, в Астрахань мы тайно катанули,
В милый город, где когда-то родились.

Обошел ты все там с Борею Шаховским.
Все искал, искал и не устал.
Над безвестною могилою отцовской
Ты в мечтах своих всю жизнь простоял.

Волга, Волга — в каждом отзыве и зове
Голос крови — неотступный предков зов.
Прокатились мы по волжскому низовью,
Надышались, жизнь начали с азов.

Новой силой налились и осмелели,
Освежил, омолодил родной причал.
А позднее на твоем я юбилее
Озорной тебя наградой увенчал.

Рад ты шутке был всегда, как озарению.
Увенчал я в честь того, что ты так добр,
Астраханское твое происхождение
Ожерельем из пятидесяти вобл.

Был ты весел, счастлив в хохоте и в шуме.
Радость свойственна творцу и удальцу.
И на новеньком с иголочки костюме
Были воблы те волжанину к лицу.

Астраханцу запах рыбы был в привычку.
И не зря навеки юмор ты обрел,
Подмигнул и удалым «Сарынь на кичку!»
Атаманский свой восславил ореол.

Ты приехал на родину,
был ты по-детски счастливый,
Астраханская степь, камыши,
над водою склоненные ивы…
У родного истока
как себя ощутить по-иному?..
«Килече» на татарском —
возвращенный, вернувшийся к дому.
Был таким ты живым в Килинчи
той порою недавней…
А теперь вот вернулся навек:
здесь твой профиль я вижу на камне!..
Старикам-аксакалам
надо было обдумать тебя,
и к тебе присмотреться.
— Это наш человек!
У него настоящее сердце!
Он хранит память предков.
Что в жизни достойней и чище?
Он отца почитает,
могилу отцовскую ищет.
Аксакалов признание…
Разве то не награда?
Я приехал. Я понял:
что бо́льшего просто не надо.
Я приехал. Я вижу:
вокруг все Лукониным дышит.
Я — не верящий в бога, но верю:
Луконин все видит. Все слышит.
Я приехал. Я вижу бессмертье твое.
Я счастливый.
Астраханская степь. Килинчи.
Поминают, склоняются ивы.

Россия… Летний, лиственный наряд.
Полдневные аллеи, перелески —
Как много они сердцу говорят
Во Льгове, или в Спасске, или в Мценске.

Когда враги Россию, словно сад
Цветущий, плодоносный, вырубали,
Из партизанских снайперских засад
Тургеневские девушки стреляли.

Хотя поэт на выдумки не беден,
Растаешь ты вдали, уйдешь в пургу.
Построить лодку, дом, убить медведя —
Я ничего такого не смогу.

Не потому, что нет во мне азарта,
Не потому, что крылья не легки.
Захочешь — я умчу тебя на нартах
Своей шальной, рискованной строки.

Ио это к слову. Я тебе не нужен.
Придет другой — лихая голова.
Он будет по-медвежьи неуклюжим
На всякие красивые слова,

Неловок до отчаянья в беседе,
Такой молчальник, что из сердца стон.
Но дом построит и убьет медведя,
И победит тебя — лишь только он!

Обычный двор,
ташкентский двор.
Собака дремлет,
голубь бродит.
И откровенный разговор
Они со мною вдруг заводят.

Больна собака и стара.
И повидала в жизни виды.
Была доверчива,
добра,
А получала лишь обиды.

Вот так ты душу отдаешь.
Все терпишь,
хоть бывает всяко.
Я чем-то все-таки похож
На ту ташкентскую собаку.

Все явственнее доносился в Киев
Днепровской битвы отдаленный гром.

Не спали жители в часы такие:
Ведь участь их решалась за Днепром.

И если голос пушек, лязг металла
Пугал в ночи проснувшихся ребят,
То мать, склонившись, тихо им шептала:
— Не бойтесь. Спите. Это Сталинград…

И славой осененный, и величьем,
Вошел он, опален и запылен.
Снял каску и — как требует обычай —
Отвесил низкий Киеву поклон.

Те годы… Снова воскрешать их:
В ночной тиши
Луна. Руины. И Крещатик.
И ни души…

И все отсвечивало странно
Под той луной.
Проломы стен зияли раной
На Прорезной.

А ранним утром так янтарно
Светилась высь.
Всплывало солнце над казармой.
Вдруг: «Становись!»

Конечно, голос тот и норов
Вся знала часть.
— Эй, Окунев, без разговоров!
И вот: «Равняйсь!»

Нас взбадривает окрик властный,
Но в путь, так в путь…
Куда, зачем, пока не ясно…
Так вот в чем суть:

Скопленье немцев оробелых,
Понурых плеч.
Нам глаз презрительным прицелом
Их всех стеречь.

Их тысячи… Не пять, не десять.
А пятьдесят.
Сандалиями землю месят.
А нас, солдат,