Константин Мурзиди - Уральские стихи

Я задумываюсь устало
Над угаснувшим угольком,
Над забытым куском металла,
Над увядшим давно цветком…

То, что было, на то, что будет,
Не хотел бы я променять.
И товарищи не осудят
И сумеют меня понять.

Я не мальчик, не сумасшедший.
В отчем доме, в родной стране,
Как бы ни было, день прошедший,
Даже горестный, дорог мне.

Но о том, кто застрял в минувшем
С грустью тихою на лице,
Сожалею, как об уснувшем
В новогоднюю ночь глупце.

Я, подумав над тем, что было,
Непременно вперед бегу
И с волненьем и с новым пылом,
Будто я опоздать могу

К той ракете, что нынче ночью
Отправляется на Луну,
Будто вон она там — воочью
Вся нацелилась в вышину.

Будто куплены все билеты,
Будто заняты все места
До единого, будто это
Явь земная, а не мечта.

Едва босоногое детство
Ушло от меня навсегда,
Мне отданы были в наследство
Одежда и обувь труда.

Я взял сапоги для работы,
Навек у костра просушил,
В придачу стачал еще боты
И ватную стеганку сшил.

И заячья шапка–ушанка
Входила в наследство мое, —
И ловко сидит, и не жалко
Под голову сунуть ее.

Зато полотняной рубашкой
По праздникам я дорожил.
Мне вовсе не стыдно, не тяжко
Признаться, как трудно я жил.

На ощупь не пробовал нитку,
Не думал про модный покрой, —
Я строил Кузнецк и Магнитку
И знал: впереди — Ангарстрой.

Не шил я нарядной одежды, —
Во имя идеи святой,
Во имя великой надежды
Я мог походить и в простой.

Хотя иногда и хотелось,
Особенно в красные дни,
Чтоб любушка вдруг приоделась
Иной щеголихе сродни,

Но, верен партийному долгу,
Умел я с умом рассудить
И домну сперва — «комсомолку»
В стальной сарафан нарядить.

Хотелось при случае всяком
Слегка самому щегольнуть:
Блеснуть неожиданно лаком
И шляпу с фасоном загнуть.

Но Ленина скромная кепка
Опять вспоминалась, опять.
И я наказал себе крепко:
И в мыслях не двигаться вспять!

В своих сапогах для работы
Прошел я полями войны,
Взойдя на такие высоты,
С которых все дали видны.

Я хвастать совсем не приучен,
Но даже враги говорят,
Что стал я прочнее, и лучше,
И краше мой новый наряд.

Но если художник захочет
Потомкам представить меня,
То пусть он не очень хлопочет,
Резцами о мрамор звеня.

Не надо одежды нарядной,
Как было в уральских снегах,
Останусь я в стеганке ватной
И в добрых своих сапогах.

На крепком литом пьедестале
Я буду все тот же, земной,
Смотреть в неоглядные дали, —
Грядущее мира за мной!

«Я эти стихи без бумаги слагал,
Я строчек не видел и слов не слыхал, —
Я даже шептать их не мог.
Был письменный стол от меня далеко,
Окно, чтоб увидеть его, высоко,
Был крепок тюремный замок.

И то, что слагалось не так, как желал,
Что душу не трогало, я забывал,
Осталось лишь несколько строк —
Железных, откованных в трудной борьбе.
Они помогли мне пробиться к тебе,
Ступить на далекий порог.

Прими же стихи о последней любви,
Прими поцелуй мой и благослови —
Еще не на смерть, а на труд.
Я эти стихи без бумаги слагал,
Я строчек не видел и слов не слыхал —
Я молча гранил изумруд…»

Ленин зовет нас на труд и на бой.
Ленин глядит со страницы любой.
Ленин — на знамени и на стене.
Ленин в народе — в тебе и во мне.

Если я лживые бросил слова
Иль утаил я секрет мастерства,
Если о долге я стал забывать,
Стал от товарища правду скрывать,
Если я клятву нарушил легко, —
Ленин уже от меня далеко.

Буду врага беспощаднее бить,
Родину буду сильнее любить,
Все, что мне дорого, свято храня, —
Пусть он вовек не покинет меня.

Обаяние женской внешности,
Глубина материнской нежности,
Неподкупность любви дочерней —
Это чувство земли вечерней.

Обещает она и надеется
Каждой веткой живого деревца,
Каждой каплей и каждым камнем,
И мила она и легка мне.

И спасибо за неустанную,
Сколько помню себя, заботу…
Без будильника завтра встану я,
Вслед за солнышком — за работу.

Посажу деревцо для мира я, —
Молодой дубок, не осину.
Не могилу — колодец вырою.
В должный срок завещаю сыну

Не гнушаться любой работою,
Не спесивиться, не гордиться,
После смерти моей с охотою
Над красою земли трудиться.

Люблю я железо —
за крепость закалки люблю.
За силу,
с которой врагу отвечаю,
За искру,
которую в нем примечаю,
За звон,
что порой не издать хрусталю.
Люблю я железо, —
им можно крепить и крушить,
Давать на нем клятву,
держать ее неколебимо.
Люблю я железо, —
им можно огонь ворошить
Зимой в камельке,
и дарить его можно любимой.
Возьми, если хочешь,
единственный ключ от замка,
Возьми мое сердце —
оно отзовется,
Оно не дробится,
оно из литого куска.
Люблю я железо, —
с ним как–то спокойней живется.

Опять один у этого крыльца…
Я не запомнил вашего лица…
И сам не знаю, как это случилось
Среди огней предпраздничной Москвы.

Со мной однажды девушка училась,
Давным–давно… Быть может, это вы?

Мне девушка однажды улыбнулась, —
Предгрозовой весенней синевы
Был взгляд ее… Она не оглянулась,
Не позвала… Быть может, это вы?

Ко мне всегда, когда печалит книга,
Когда слышней осенний шум листвы,
Сквозь даль годов стучится кто–то тихо,
А не зайдет… Быть может, это вы?

Так — двадцать лет. Стою, припоминаю
У вьюгой заметенного крыльца,
И как могло случиться, сам не знаю:
Не в силах вспомнить вашего лица.

Он постарел. Бывает. Ничего.
На то имелись веские причины.
Он дожил бы до сотой годовщины
Родного государства своего,
Когда б ценил он радости покоя,
Когда б сидел он на печи в тепле,
Когда б махал он всякий раз рукою
На то, что происходит на земле,
Но он решил: к его рабочей чести —
Идти вперед, давать всему почин,
Быть каждый день с товарищами вместе,
Не только в дни великих годовщин.
Дела отчизны — общая забота.
Они — основа всякого труда.
И слышит мастер, подтверждает кто–то:
«Ты прав, товарищ. Будь таким всегда.
И хорошо, что нынче озабочен
Ты важными заботами Кремля.
Не забывай: ты — человек рабочий,
Тебе в наследство отдана земля.
И за нее с тебя потомки спросят,
За жизнь — не просто за житье–бытье.
И ничего, что серебрится проседь.
Ты оправдал призвание свое.
И ничего, что нажиты морщины.
Зато всю душу в дело ты вложил.
Не доживешь до сотой годовщины?
А я и до десятой не дожил…»
И старый мастер смотрит удивленно,
И видит он полотна кумача,
И праздничные видит он знамена,
А между ними в рамки — Ильича.