Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— Великий князь, мне бы на фланге где-нибудь встать...

— Зачем?

— У меня стрелки сильные... и маневренные...

— Ну и что? — Олгерд досадливо дернул щекой.

— Могли бы крепко им какой-нибудь фланг пощипать.

— Сколько их у тебя?

— Больше сотни.

По сидящим пробежал смешок. Дмитрий вспыхнул. Олгерд снисходительно улыбнулся:

— Не густо... Встанешь за пехотой Кестутиса. Конницей охранишь ей фланги. А стрелки твои... коли они так сильны, пусть сзади его пешцев поддержат, помогут... как могут...

Опять прошелестел смешок. Дмитрий умолк и уже до конца совета не раскрывал рта, оскорбленный.

Олгерду было все ясно. Вот противник, вот поле. Надо встать и ударить. Лоб в лоб. Противник силен, но мы не слабее. К тому же нас больше. Позиция никаких опасений не внушала. Войска разделяла лощинка, на которой все хорошо просматривается отсюда, с этого склона, и командовать, держать ситуацию под контролем будет легко.

Насчет охвата превосходящими силами присутствовала маленькая неясность. Дело в том, что левый фланг рыцарей упирался в небольшую пустошь, густо забитую осиновой мелочью и кустарником, а правый оказался на некотором возвышении, атаковать которое было неудобно. Но тут все должен был решить первый фронтальный удар. Олгерд был уверен, что ему первому бить не придется, что первыми ударят рыцари. Надо выдержать этот первый удар, а потом начать теснить их, обхода понемногу слева. И тогда все придет к ожидаемому логическому концу.

Вернувшись с совета, Дмитрий молча уселся у костра. Засуетился повар Славка:

— Князь, отведай супчику.

— Давай... — Дмитрий черпал из миски, жевал, не понимая вкуса, смотрел, не отрываясь, не мигая, на огонь, как будто что там видел. Монах появился из темноты, плюхнулся рядом, засопел, закряхтел:

— Ну-ка, Славка, плесни и мне половничек.

— На здоровье, отче! — Вячеслав знает, каков должен быть «половничек» монаха, наливает, подает. Монах хлебает, тоже смотрит в огонь, тоже молчит.

Бобер, распоряжаясь с сотниками, все оглядывался на своих надувшихся «стратегов», ломал голову, как подправить им настроение, потому что в таком состоянии духа в бой идти было просто нельзя. Он-то не впервые столкнулся с Олгердом, потому не удивился, не озлился и не расстроился. Но об одном жалел: почему не подготовил внука к такому обороту, не рассказал заранее, что будет и как. Надо было поправить.

Бобер подсел к костру:

— Вячеслав! Нацеди-ка нам ковшик на троих.

— Вмиг, воевода! — Вячеслав хоть и с изумленным лицом, но кинулся исполнять.

— Чего размолчались, как сычи? А? «Стратеги»! Не по Плутархосу, что ли, воюем?

— Не по Плутарюсу, — вздохнул Дмитрий.

— Что так?

— Чего он меня как сопляка последнего обосрал?!!

— Не расстраивайся. Не ты первый, не ты последний.

— Что я ему — мальчишка?!

— Нет — старик, старик... — усмехается Бобер, — и постарше, и поважнее тебя еще не то выслушивали...

Вячеслав приносит кувшин. Монах при виде благословенного сосуда, который у Бобра на походе был строго запрещен, приходит в благостное настроение:

— Не бжи, князь. Он командует, ему и битые горшки собирать.

— Так ты что ж думаешь, завтра — горшки?! — изумляется Бобер.

— Кто его знает... — монах жмет плечами, — не по Плутархосу же воюем... а по Олгердасу... Хха!

Бобер отдергивает протянутый было монаху кувшин, тот мрачнеет. Бобер поворачивается к внуку.

— А как же по Плутархосу все-таки? А, Мить?

— Да как, как... Ну не так же, как он хочет! Пришли, встали стенка на стенку, уперлись как бараны — и бей! Чего там бить, кулаки расшибешь, и больше ничего! Там железа гора! Там щиты в рост! Там даже кони все в железе!

— Но что же делать?

— Да придумать чего-нибудь! Хитрость, маневр какой-то...

— Ну а ты что бы придумал?

Дмитрий вертит в руках опустошенную миску:

— А что — я? Меня не спрашивают...

— Ну а все-таки? Если бы спросили?

Дмитрий долго молчит, смотрит на костер, щурит то один глаз, то другой:

— Я бы этой ночью в ту пустошь, чтобы справа от нас, арбалетчиков своих запрятал. На их берегу. И когда дело началось, стал бы им во фланг стрелами садить. Весь фланг разворотил бы к чертовой матери!

— Стали бы они дожидаться.

— А что бы они смогли?! Конницей в такую чащу не влезешь, а пешцев мы до себя б не допустили, перещелкали всех, как кроликов.

— Да... — Бобер встряхивает головой, — твоими бы устами мед... — он подносит кувшин к губам... и вдруг что-то неприятное, как укол в грудь, становится тоскливо, он вспоминает, что никогда не позволял себе из кувшина перед боем. «Примета?!» — и он отдает кувшин Дмитрию, так и не отхлебнув.

— Ты что, дед? Зачем же тогда приказывал?

— Это я для вас... вон, для отца Ипата, а то уселись как сычи, размолчались...

— Ну, заладил — сычи, сычи... — кряхтит монах, отбирает у Дмитрия кувшин, — сычи не молчат, они ухают или хохочут.

— Вот ты сейчас полкувшина вмажешь и захохочешь, — заключает Бобер. Вячеслав фыркает над своей посудой.

— Цыц! — рыкает на него монах. — Поклеп! Никогда я еще с полкувшина не хохотал!

Тут уж и Дмитрий смеется.

«Вот и ладушки, — успокаивает себя Бобер, — теперь можно и в бой». Но кольнувшая в сердце тоска не отпускает, не уходит, сидит где-то глубоко, как заноза: «Их развеселил, сам закручинился. Что за черт?»

Наутро все началось обыкновенно. Зашевелилась стража, разгорелись костры... Завтракали, облачались в доспехи, седлали, разводили полки, устраивали фронт согласно вчерашним приказам Олгерда.

Строй уставили, когда начало светать, и увидели на той стороне лощины такой же сомкнутый строй, только закованный в железо: слепо пялились всадники, нелепо торчали ногами из-под панцирей лошади. Щеголяли огромными щитами пешцы. Щиты были небесно-голубыми с белыми, через все поле, крестами.

Но было еще кое-что.

Впереди строя, в самой уже лощинке, прикрытой, как одеялом, тоненькой (пешцам до колен) прокладочкой тумана, стояла «свинья»: шесть шеренг тяжелой пехоты с длинными копьями и огромными, от колен до подбородка, щитами, — углом к литвинам.

А за ними, занимая все пространство между сторонами этого угла, — лучники.

Дмитрий быстро посчитал: тысячи полторы — не слабо! Куда ты дергался со своей сотней?..

Эта «свинья» могла так стоять сколь угодно долго (чувствовалось, что они не боятся, а провоцируют удар), но могла и вперед двинуться.

«Вот вам и немцы! Вот и тупорылые! Пустячок, а попробуй. Схватишься со «свиньей», а они тебя с флангов!.. Или они всегда так?»

— Дед! Они что, всегда так строятся?

— Да нет. Так я еще не встречал.

— Как же быть?

— Как... У нас командир есть! Скажет, мать его...

Дмитрий с дедом и монахом стояли в центре, позади своих арбалетчиков, которые, в свою очередь, выстроились (на конях, парами) позади пешцев Кейстутова полка.