Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— Что случилось, Любаня? Что ты так грустна? Что прячешься от меня? Люба по-прежнему не поднимала глаз, а когда заговорила, в голосе послышались слезы:

— Уезжаешь! А говорил: в тюрьму, в тюрьму... Обманщик! А меня тут бросаешь...

— А вот и не бросаю!

— Как? — она так широко раскрывает глаза, столько в них радости, недоверия, страха и надежды!..

У Кориата все туманом заволокло: «Что-то ты, брат, чувствителен стал».

— А вот так. Поедешь ко мне жить?

— Боязно... А как? Зачем? Кто меня отпустит?

— Ну как, как... Я тебя замуж за сына своего выдам. Он хороший, добрый. И на меня похож...

— Такой старый?

— Да нет, — смеется Кориат, — только немножко тебя постарше.

— Рано мне еще... боязно... мама Шура не отпустит...

— Для помолвки уже не рано. А с мамой Шурой я говорил, она тебя отпускает.

— Правда?! — глазенки вспыхивают, но снова: — Боязно... как же я одна? — и слезинки заблестели.

— Ну как это — одна?! А я?! А нянек с тобой отпустят каких захочешь! Да и не вот тебе — прямо сейчас. Сейчас действительно рановато. Подрасти надо, женщиной стать...

— А разве я не женщина?

— Сейчас ты еще девочка. Сильно любопытная, — он придавливает ей носик пальцем, она улыбается, — вот подрастешь — поймешь. Так что это довольно долгая история... Ну как? Согласна?

— Согласна... — Девочка прошептала это как-то так полуотвернувшись, покорно, что перед ним как живая встала опять Маша, и он поспешил отвернуться и вскочить на ноги, чтобы не испугать ребенка вдруг навернувшейся на глаза слезой.

— Вот и ладно! Вот и хорошо! Мы с тобой заживем, Маша... ой!.. Любаня!.. Хорошо, дружно заживем! И Митя мой тебе понравится!

— Его Митей зовут?

— Да-

Любаня делает озабоченное и загадочное лицо, манит пальцем посекретничать. Кориат опять припадает на колено, наклоняется к ней. Она щекочет губами его ухо:

— Ты никому не скажешь?

— Никому!

— Смотри, а то мне влетит!

— Ну что ты!

— Знаешь, какая у нас в тереме суета? Радость!

— Что такое?!

— Мама Шура забеременела!

— Да что ты!!

— Да. Все молчат, сглазить боятся. Вот я тебе уж по секрету...

— Ах ты, разведчица моя золотая! — Кориат целует ее в щеку, — Ну, слава Богу! Будет теперь у тебя сестричка... или братик... — И подумал про себя: — «Теперь, может, и к тебе мама Шура смягчится».

— Если братик родится, я его Митей буду звать. — Любаня краснеет и опускает глаза.

Через неделю, 2-го февраля, Кориат, слегка хмельной, красивый и счастливый, покинул Москву. Он увозил с собою три помолвки с двумя совсем готовыми свадьбами, радуясь больше всего помолвке «своей»; «вечный» мир с Москвой ожидая похвал от Олгерда и всей братии; а оставлял здесь кучу друзей и подруг, провожавших его, как и везде, с искренним сожалением, а многие даже со слезами.

Когда он прощался с Любаней, все умилились, а мама Шура даже вытерла глаза. Кориат подбросил девочку высоко-высоко, так что она завизжала от страха и восторга, поймал, прижал к себе, расцеловал в щеки и в нос и шепнул на ухо:

— Ну, жди, готовься. Ты хорошей женой должна стать! Я уж знаю. Девочка улыбалась сквозь слезы:

— Я уж постараюсь!

В обозе литвин ехала с большим комфортом ордынская невольница Юли, подаренная лично Кориату лично князем Федором Глебовичем в знак великой дружбы и уважения.

После путешествия из Орды в Москву Кориат старательно обходил дом князя Федора, одного из лучших своих друзей, сторонкой. И думал, что легко отделался. Но в самый последний, самый грустный и приятный момент расставания Глебыч всучил-таки милому другу подарочек. Ну как мог Кориат отказаться?!

И поехала Юли в Литву.

А князь Федор крестил уходящий по Смоленской дороге обоз и причитал истово, но шепотом:

— Господи! Прости мя, грешного, а Михаила спаси и помоги ему! Как он справится с этой стервой, один ты знаешь, Боже великий и милосердный!

* * *

Дружба с Москвой и возникший в связи с этим, хотя и очень шаткий нейтралитет Орды как нельзя кстати пришлись Олгерду. И воспользовался он этим мастерски! Не опасаясь теперь за тылы и всячески умасливая рыцарей и пудря им мозги, для чего опять отправил в Мальборк Кориата, Олгерд силами Любарта и старших Кориатовичей тем же летом 1350 года обрушился на Польшу и сумел освободить всю Волынь, исключая Холм.

У Любарта были и силы, и желание идти дальше и достичь большего, но прилетела весть из Мальборка от Кориата. Обеспокоенный успехами Литвы, заволновался Орден. Пришлось остановиться.

Затеялись длинные, нудные, ни к чему не ведущие переговоры, на которых стороны осыпали друг друга упреками и убивали время в ожидании решительных действий.

Так прошли зима и весна 1351 года. Наступило лето. Войско Любарта вовсю готовилось к походу.

— Отче, дед опять молчит.

— Об чем? — Монах не оборачивается, занятый своей писаниной.

— О походе, об чем же еще! Все собираются через неделю, а то и раньше, выступать, а он молчит.

— М-м-м...

— Значит, опять нас не возьмет?

— М-м-м...

— Ты чего мычишь?! Ты с ним хоть разговор-то заводил?

— Об чем?

— Об чем, об чем! — взрывается Митя. — Об том, что нам в поход пора! Чтобы он меня... нас... с собой взял! Ты что же, значит, не говорил, что ли?..

Монах резко оборачивается:

— Вот что, князь, ты из меня загородку не делай, хватит! И так я твоему деду наговорил и наделал — вот! (Он машет рукой у горла). А тут... Дело нешуточное! Война, смерть! Ты сам видишь, как он за тобой следит. За тот еще подвиг наш с тобой у Волчьего лога до сих пор на меня косится.

— Так мы же договорились вроде!..

— Договорились... вроде... А я подумал, подумал... Давай-ка ты сам. Ты сам только можешь договориться. Если сможешь, конечно...

— Ах, так?! Ну ладно! Ну коли так — ладно! — Митя так злится, что не находит, что еще сказать. — Ну если я его уговорю, шиш ты со мной пойдешь, все, дружба врозь!

— Ишь ты как!

— Вот так!

— А кто ж там тебя от глупостей оберегать станет?

— Не дождешься!

— Чего? Глупостей? Ну это ты, брат, хватил.

— А что, на тебе одном свет клином сошелся? Вон, дед поможет.

— Да-а, деду только и дел, что тебе сопли подбирать. Потому, может, и не хочет он тебя брать. Ему полком командовать, а тут еще ты... Так что, когда проситься будешь, напирай на то, что я от тебя ни на шаг.

— Еще чего!

— Ну как знаешь. Мне, думаешь, больно охота за тобой в пекло лезть? Я и тут могу на печке посидеть, бражки попить.

— Тоже мне, ангел-хранитель, — фыркает Митя, — а помогать не хочешь. Он медлит, мнется, потом вздыхает тяжело и выходит, неслышно притворив за собой дверь.

Монах оглядывается.

«Ушел?.. Загрозил... Я бы с удовольствием посидел тут и год, и два, и сколько хошь, чем под польские стрелы лезть. Хоть и неважно они стреляют, не то что татары, а все ж... Ох, стрелы, стрелы... с мечом али копьем сам управляешься. Если и получишь по тыкве — сам виноват. А эти... Не знаешь — ни откуда ее ждать, ни когда... Как кара небесная. И вовсе я не огорчусь, если ты не уговоришь деда. Хотя на его месте я бы уже подумал... Пора. Тринадцать лет — биться еще рано, а ума-разума набираться, командовать учиться — пора! Ну а если с собой не возьмешь, я не обижусь, — и тяжело вздыхает, — эх-хе-хе. врешь! Сам не усидишь. На теплой лежанке, ногдаребенок под стрелы?..»